Революция - Анатолий Федорович Дроздов

Да и сам Федор в положении несчастного фольксдойче, едва принятого в подданство Рейха, не представлял для барышни даже такой скромной ценности, как тульский мастеровой!

Друг настоял на крайней сдержанности, когда внутри Федора все кипело и пылало от желания распахнуть объятия. Угасшие, как казалось, чувства воспылали с новой силой и превзошли прежние!

Но послушался Друга. В какой-то мере вел себя так, что ее обижало. Пусть – заслуженно, сама его бросила некогда, предпочтя княжеского сынка. Но вправе ли он наказывать ее бесконечно?

За холодное отношение внезапно получил награду. То, что Юлия отдалась ему в поезде, было превосходно, но настолько неожиданно, что Федор растерялся. А Друг, перехватив с его согласия управление телом, сделал все сам. Квалифицированно и академически правильно, даже с предохранением от беременности, но… несколько отстраненно. Без души. Повторял излюбленное: Минздрав предупреждает, что изображение равнодушия даст результат быстрее, чем год цветочно-конфетного ухаживания. По прибытии в Берн настойчиво советовал и дальше поддерживать некоторую дистанцию, чтобы барышня, ставшая молодой женщиной, не праздновала победу слишком рано и не села на шею.

Федор снова согласился, но не знал – правильно ли он поступил.

* * *

Остановленный 17-й цех «Ганомага» служил штабом восставших. Большая доска, на которой мелом мастера писали сменные задания бригадам, теперь несла грубую карту города с пометками разного цвета – какой район Гамбурга контролирует стачечный комитет, а где полиция и фрайкор. Точнее – остатки ополчения, сведенные в два батальона, преимущественно из бюргерских и религиозных семей, а также переселенцев, надеявшихся таким образом заслужить благосклонность официальной власти. Рабочие, призванные во фрайкор в «добровольно-принудительном» порядке, разбежались по домам практически поголовно, прихватив винтовки. Это помогло сформировать несколько вооруженных рабочих отрядов.

Здесь же на «Ганомаге» точили стволы и затворы к самодельным однозарядным винтовкам под такой же патрон «Маузер», как и к армейским. Благодаря кустарному оружию гамбургский пролетариат укомплектовал целый полк, обороняющий и патрулирующий зону города, освобожденную от империалистов и эксплуататоров. Здесь власть принадлежала повстанческому комитету во главе с председателем бывшего профсоюза машиностроительных рабочих Гамбурга, а его правой рукой и рупором революции стала Клара Цеткин.

В утро, когда Троцкий, сидя на скамейке Ботанического сада, ввел ее в число будущих сакральных жертв революции, Цеткин пыталась вдохновить представителей рабочих групп, кучковавшихся по принадлежности к своим заводам, не сдаваться и продолжать борьбу.

– Камрады! День свободы близок! – вещала она, и ее пронзительный голос взлетал к бетонным потолочным балкам цеха. – В самое ближайшее время пролетариат других крупных городов Рейха присоединится к нашему восстанию! Снова заработают заводы и хлебопекарни, но уже принадлежащие не капиталистам, а трудящимся! Голод отступит! Женщины получат равные права с мужчинами! А пытавшиеся стать на пути трудового народа получат справедливое наказание!

Это все было очень здорово. Или будет. Высокая статная женщина, решительно ударявшая кулачком по воздуху, смотрелась впечатляюще.

Но Цеткин не могла сказать, где брать хлеб, когда на мельнице закончится пшеница, изъятая из конфискованного в порту зерновоза. Где взять уголь, чтобы крутилась дающая ток машина на электростанции, питающая ту мельницу. И еще многое, необходимое для жизни более чем сотни тысяч человек, живущих на островке свободы от эксплуатации.

Это понимал Юрген, возглавивший молодежный боевой отряд повстанческого комитета. Тем более – взрослые рабочие, сидевшие справа и слева от него и слушавшие воззвания Клары.

– Бабское равноправие – самое главное сейчас, ага, – пробурчал пожилой докер. – Когда у баб одно тока право – голодать вместе со своими мужиками и детками… Шайзе!

Юрген не голодал и не оставлял без куска хлеба маму и сестер. Выросший в Гамбурге, он хорошо знал лабиринт улочек и подвалов, ведущих в сторону Рипербан. Взяв трех-четырех верных парней из своего отряда, он пробирался на занятую полицией сторону города. Так как фрайкор и полицаи плотно охраняли только границу с повстанцами, Юрген в сопровождении друзей беззастенчиво грабил продовольственные лавки в тылу – мясные, хлебные и молочные. Клара Цеткин называла подобные действия «экспроприацией экспроприаторов», пацаны сократили до «эксов». Работая без наглости и забирая лишь небольшую часть продуктов из каждой точки, они почти не рисковали. Продавцы не решались звать на подмогу или оказывать сопротивление. Хмуро глядя на винтовки в руках рабочих, быстро паковали еду: получить пулю себе дороже.

Спустившись в подвал дома, ведущий в повстанческую зону, Юрген объявлял банде короткий привал. Они разворачивали и делили добычу. Там же и снимали пробу.

Юрген с восторгом впивался в белую пшеничную булку, еще теплую, отрывал зубами куски от кольца говяжьей колбасы. «Беловоротничковая» часть города снабжалась по-прежнему сытно в отличие от блокадной рабочей зоны.

Поев, быстро сворачивались и шли дальше, чтобы донести трофеи семьям.

Рациональной частью сознания Юрген понимал: долго так продолжаться не может. Благодаря «эксам» живут десятки семей, а жрать хотят десятки тысяч. Обещаниями Клары Цеткин сыт не будешь и детей не накормишь. Тем не менее, новый образ жизни, откровенно разбойный, привлекал и манил своим разнообразием, холодящим ощущением риска и торжеством удачи. До марта Юрген знал лишь изнурительную работу изо дня в день, одинаковую до сумасшествия.

Лишь изредка он задумывался: что будет потом, если восстание заглохнет? Наверно – ничего хорошего. Основную массу рабочих просто вернут к станкам, иначе заводы не запустить. Лидеров арестуют. Его тоже будут искать и ловить – фигура приметная. Придется скрываться и бежать. Пусть…

Несколько раз Юрген вспоминал Клауса, уехавшего с фройлян Джулией. Что скрывать – оставившей ошеломляющее впечатление. Он жестоко ревновал к Клаусу и одновременно ощущал – ему он не ровня. В низкорослом фольксдойче перед самым отъездом почувствовалась скрытая, но мощная сила. Способность повелевать. Если бы Клаус остался в Гамбурге и возглавил повстанческий комитет, все пошло бы по-другому. Он смог бы определить цели и повести за собой. Пресек бы споры между фракциями рабочих, разорвал бы блокаду, обеспечив провиантом, а не только бесконечными агитационными речами.

Такой достоин Джулии.

Не отвлекаясь больше мыслями о ней и по поводу других не самых актуальных сию секунду материй, Юрген отыскал в полумраке подземелий дорогу домой. Когда вышли на поверхность, вечерело.

– Курт! Макс! – скомандовал он. – Пошевеливайтесь. Через два часа сбор в ночной патруль.

Сам же быстрым шагом, едва не срываясь на бег, пересек площадь перед