Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Доктор (тот, которого я не люблю) приходил сегодня. Он снял повязки, скрывающие мою голову чудовища. Медсестра смачивала мне лицо, чтобы отлепить бинты. Он, кажется, остался доволен пересадкой. Кусочки костей мне уже пересадили. Теперь – кожа. Срезанная с моих ягодиц. Выглядело это, наверно, как кусок ветчины на щеке. Я написала в тетради: «ужас?» Он улыбнулся дурацкой улыбкой. Приживается хорошо, я доволен, дайте срок, все образуется, почти ничего не будет видно, так он сказал. Жаль, что я не могу смеяться. Если можно выпустить пулю в голову ребенка, так соврать ему и вовсе как нечего делать.

* * *

Писать – это была идея Женевьевы. Она говорила, что боль – это как инородное тело. В конце концов обрастаешь панцирем, чтобы не чувствовать ее. Но нельзя вылечиться от того, чего не чувствуешь.

Я не все написала. Но ты не беспокойся. Я заполню пустоты.

* * *

Конечно, у Леона наступил долбаный трудный период. Мсье ПВП. Начинающий подросток. Ты все это пропустил. Но до этого, в первый год Пса, когда я долго лежала в больнице, он приходил ко мне каждый день после школы. Кормил меня с ложечки, потому что у меня иногда дрожали руки. Вытирал, плача, суп, стекавший по моему подбородку. Испуганно спрашивал: я тебя обжег? Но я ничего не чувствовала. Моя кожа была холодной. Она казалась мне мертвой, и, наверно, это было правдой. Тогда Леон забирался ко мне на кровать, садился рядом, прижимал мою голову к своему плечу, целовал ее, чтобы согреть. Нам обоим было стыдно. О тебе мы никогда не говорили. Однажды он сказал, что убьет тебя, и мне были приятны эти слова. Мой маленький преступник девяти лет от роду. Он приносил книги. Читал мне их. Я до сих пор помню слова, на которых он запинался, точно спотыкаясь о камушки: устремился, враскачку, молниеносная, порывистый. Позже я поняла, что спотыкался он о слова любви, те, что причиняют боль, потому что делают нас слабыми.

Он рассказывал мне, что происходит за стенами больницы. Рассказывал про дом, про маму, про Олива. Он старался поскорее вырасти. Стать убийцей с твердой рукой. Он хотел записаться на дзюдо, чтобы уметь постоять за себя и защитить меня. Иногда он расчесывал мне волосы и был очень горд. Однажды я попросила его подкрасить мне глаза, а он испугался. Еще выколю тебе глаз, этого только не хватало! Нам с ним было хорошо. Он мечтал за нас двоих. Когда ты вырастешь, если у тебя не появится жених, я останусь с тобой, мы будем жить вместе. Наступал вечер, заглядывала медсестра, говорила, что пора уходить. Однажды Леон спрятался в туалете в коридоре, а ночью пришел и лег рядом со мной, и мы плакали. Конечно, сестра нас застукала, когда пришла с обходом. Она молча посмотрела на нас, потом в металлической тишине машин, в ночных тенях, сказала, что мы похожи на ангелов, а Леон ответил нет, ангелы – это мертвые дети, а Жозефина жива, моя сестра сильнее револьверной пули.

Через несколько месяцев, когда я была уже дома, нас пригласили на костюмированный день рождения, и Леон сказал мне, смеясь: с твоей вывеской тебе никакой маски не надо. И я поняла, что пришел конец беззаботности детства и доброте.

В то лето Олив поехал в Люберон к своим друзьям, среди которых была пара с тремя детьми, младшему одиннадцать лет, на год старше Леона. И Леон поехал с ним. Мне было (немножко) обидно. Олив показывал фотки, огромный бассейн, теннисный корт, сауна, миллион олив, река, где можно удить рыбу, и каноэ. Это был, кажется, дом бывшего владельца рекламного агентства. Ну вот, а я осталась одна в Лионе с мамой. Она старалась приходить домой пораньше, чтобы проводить вечера между нами девочками, как она говорила. Но проводила она их все больше на телефоне. Иногда уходила в свою комнату, чтобы поговорить без помех. Я хоть и изуродованная, но не глухая, я слышала слова, слоги, острые колючки. Мне было от этого грустно. Я думала о Паршивом Псе. И он ведь, наверно, укололся о те же шипы. Может быть, из-за них-то он и стал Куском Дерьма. Я сказала себе, что поговорю об этом с психологом. Однажды вечером мама вышла из своей комнаты с телефоном в руках, и капельки пота блестели у нее над верхней губой. Я только потом поняла: удовольствие, наслаждение, чувство вины. Мы ели дыню. Мама говорила, что ни к чему их нюхать, дыня всегда пахнет дыней, а чтобы узнать, спелая ли она, надо нажать на хвостик: если он сразу отделится, дыня что надо. Многому же она меня научила :-) В больнице Женевьева велела мне перекатывать кусочки дыни во рту, чтобы выделялась слюна, это, мол, отличное упражнение на симметричность. Я спросила ее, покраснев, поможет ли мне это отличное упражнение на симметричность когда-нибудь как следует поцеловать мальчика. Она улыбнулась. Ты научишь меня? Да. Когда ты сможешь разгрызть орех, Жозефина. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

После дыни мы посмотрели фильм, никакой, но мама больше смотрела свою почту, потягивая розовое вино. Мы и не разговаривали толком. Между нами дурочками, а не девочками. Я сказала ей, что она не обязана стараться приходить домой пораньше. Тогда она взяла меня за руки. На секунду я поверила, что существую, что она поговорит со мной. Но она только заплакала.

5 мая первого года Пса снова вернулся УВ (Ужасный Вопрос). Почему ты выстрелил в меня первую?

Сегодня днем я вернулась домой в машине «Скорой помощи». Раздолбанной. Не такой красивой, как та, в которой я приехала из Парижа, ночью, с голубыми, как молнии, мигалками. Мама и Олив вывесили в прихожей плакат. Добро пожаловать, наша Принцесса. Олив взъерошил мне волосы и ушел. Леон был в школе. У себя в комнате я убрала подарочки от медсестер. Мы с мамой разобрали чемодан. А потом она преподнесла мне подарок. Оранжевый платок, дорогой, фирменный. Я отлично знаю, зачем. Ненавижу их, и ее, и платок.

У психолога сегодня было хорошо. Он старенький и немного пахнет псом, но добрым псом. У него глаза кокера, грустный взгляд и корочки в уголках. Мне иногда аж больно, когда он на меня смотрит. Потому что ему тоже, наверно, больно смотреть на меня с ломтями бекона на щеке. Мы работали над словами, которые могут всякое такое объяснить, выразить невыразимое (это слово номер один, которому он меня научил). Безумие. Депрессия. Горе. Безмерное горе. Недуг. Но по мне это были чересчур нормальные слова. Тому, что он сделал со мной, что собирался сделать с моим братишкой, а потом и с собой, нет названия, так говорит доктор. Он должен был бы начать с себя. Я спросила, можно ли назвать что-то, чего не существует. Он нашел мое замечание интересным. И побудил (слово номер два; глагол, ну да ладно) меня продолжать искать. Слово – это ключ, – сказал он, – а ключи нам еще понадобятся.

Поначалу мне было очень грустно. Когда я проснулась в больнице. Голова у меня горела. Мама плакала, у нее были красные глаза, врачи побуждали ее выйти из моей палаты. Все расплывалось. У меня так болела голова. Кто-то спросил меня, что случилось. Я не знала. Я просто спала. А когда проснулась, почувствовала, что у меня не хватает половины лица. Как будто сквозняк был на месте рта. И столько крови, все простыни были мокрые, липкие. Я встала. Увидела, как Пес склонился над Леоном с револьвером в руке. И все.