Музыка случая - Пол Остер

Работа двигалась медленно, почти совсем незаметно. В самый хороший день с утра удавалось перевезти камней двадцать пять — тридцать, и это был их предел. Будь Поцци немного покрепче, они, может быть, удвоили бы свой рекорд, но парень явно был не предназначен для таскания тяжестей. Он был слишком маленький, слишком хрупкий, слишком не привычный к тяжелой работе. Он еще мог поднять камень, но перенести его с места на место — об этом не было речи. Едва он с этой ношей делал шаг, то сразу же начинал шататься, а шага через два-три камень выскальзывал из рук. Нэш, который был на восемь дюймов выше и на семьдесят фунтов его тяжелее, справлялся вполне. Но взвалить всю работу на одного было бы нечестно, и потому они чередовали обязанности. Даже так они могли бы увеличить норму примерно на треть, если бы грузили за раз по два камня, но сдвинуть с места больше ста фунтов Поцци был не в состоянии. Без особых усилий он толкал их коляску, только когда та весила фунтов шестьдесят — семьдесят, а поскольку они уговорились меняться — что означало, что сначала один грузит, другой везет, а потом наоборот, — и решили работать на равных, то и грузили только по одному камню. Может быть, это, в конце концов, было к лучшему. Работа и так была утомительной, а надрываться не было смысла.

Постепенно Нэш привыкал и к этому. В первые дни было совсем тяжело, и временами он буквально едва не валился с ног от полного изнеможения. Мышцы болели, голова была как в тумане, и все время хотелось спать. За год с лишним, которые он провел за рулем, Нэш отвык от нагрузок, а полторы недели возни с траншеей оказались явно недостаточной подготовкой для мышц, бездействовавших так долго. Однако Нэш был еще достаточно молод, достаточно силен, и прошло немного времени, как он вернулся в форму и стал замечать, что сил стало больше и что если раньше он уже перед обедом едва не валился с ног, то теперь ему их хватает продержаться почти до вечера. Потом прошло еще сколько-то времени, и он уже не заваливался в постель сразу же после ужина. По вечерам он опять начал браться за книги и на второй неделе понял, что худшее позади.

Однако дела у Поцци обстояли намного хуже. Если в первые дни, когда рыли траншею, он еще был доволен жизнью, то теперь, когда приступили к укладке, он мрачнел на глазах. Конечно, работа давалась ему тяжелее, чем Нэшу, однако причиной его теперешней замкнутости и раздражения были отнюдь не физические нагрузки, а то нравственное насилие, которое приходилось совершать над собой ежедневно. Работа вызывала в нем отвращение, и чем дольше это все продолжалось, тем очевиднее для него было, что они стали жертвой чудовищного произвола, что все их права попраны самым безжалостным и бесчеловечным образом. День за днем он заново повторял в уме от начала и до конца всю партию, сыгранную в доме Флауэра и Стоуна, снова и снова по памяти перечислял Нэшу все раздачи, не в состоянии признать факт того, что они проиграли. К тому времени, как они проработали на укладке дней десять, он уже твердо считал, что те их обжулили, что у них были крапленые карты или что-нибудь вроде. Нэш как мог старался его разубедить, однако на самом деле он и сам был не до конца уверен, что Поцци уж так и не прав. Ему тоже это приходило в голову, но доказательств не было, а просто так подливать масла в огонь не имело смысла. Черт возьми, даже если Поцци не ошибается, тут теперь все равно ничего не сделать.

Поцци все время ждал случая поговорить и все с ними выяснить, однако ни Флауэр, ни Стоун не показывались. Понять это было невозможно, и с каждым днем Нэш все больше и больше ничего не понимал. Он был уверен, что Флауэр и Стоун будут заглядывать к ним постоянно. В конце концов, стену придумали они, и было бы вполне естественным, если бы захотели посмотреть, как идут дела. Но неделя проходила за неделей, а они не показывались. Когда Нэш спрашивал о них у Меркса, тот лишь пожимал плечами и, опуская глаза, говорил что-нибудь про занятость. Все это было странно. Нэш попытался заговорить о том же и с Поцци, но у Поцци было одно на уме, и потому и ответ был один и тот же:

— Значит, чуют свою вину, — отвечал он. — Знают гады, что я их раскусил, вот и не суются.

Однажды после ужина Поцци выпил пять или шесть бутылок пива и довольно прилично надрался. Настроение у него было отвратительное, и он заходил по фургону, бормоча заплетавшимся языком всякий вздор по поводу грязной игры, в которую его втянули. «Я прижучу это дерьмо, — заявил он наконец. — Я их выведу на чистую воду». Не успел Нэш понять, что тот собрался сделать, как Поцци достал из кухонного шкафа фонарь, пошел к двери и быстро исчез в темноте. Пришлось Нэшу вставать с дивана и отправляться следом, крича, чтобы Поцци вернулся.

— Пошел отсюда, пожарник, — отвечал Поцци, и пятно фонаря перед ним плясало в траве во все стороны. — Если эти засранцы сюда не приходят, я сам к ним пойду.

Нэш, которому очень хотелось двинуть ему по физиономии, понял тут, что понятия не имеет, как того остановить. Поцци надрался так, что еле ворочал языком, и убеждать его было бесполезно. Но бить его было жалко. Не драться же с пьяным, отчаявшимся мальчишкой, и потому Нэш решил ничего не предпринимать, а пойти следом, посмотреть, что будет.

Они пошли вдвоем по лесу, освещая путь фонарем. Времени было почти одиннадцать, ночь в тот раз была хмурая, в тучах, безлунная и беззвездная. Нэш все ждал, когда в темноте засветятся окна, но впереди было только темно, и через некоторое время он начал подумывать, что они заблудились. Ему казалось, что идут они слишком долго, и вся их экспедиция с Поцци, который то и дело спотыкался о камни и падал в кусты терновника, выходила довольно бессмысленная. Однако в конце концов они увидели перед собой стриженую лужайку и направились по ней к дому. Было, кажется, не так поздно, чтобы в доме все легли спать, но окна там все были темные. Поцци, шатаясь, подошел к входной двери, позвонил, и звонок опять разразился первыми тактами из бетховенской «Пятой симфонии». Поцци что-то пробормотал себе под нос на этот счет, отнюдь не развеселившись, как это было в первый раз, и стоял ждал, пока им откроют. Но дверь оставалась закрытой, и секунд через пятнадцать — двадцать Поцци позвонил снова.

— Похоже, они уехали, — сказал Нэш.

— Да нет, они там, — сказал Поцци. — Сдрейфили просто.

Но в окнах и после второго звонка оставалось темно, и дверь никто не открыл.

— Хватит, по-моему, — сказал Нэш. — Если хочешь, придем завтра.

— А горничная? — сказал Поцци. — Она-то должна быть на месте. Может, передадим записку?

— Может, она рано ложится. Может, у нее выходной. Я так думаю, что там нет никого.

Поцци в отчаянии пнул в дверь ногой и вдруг принялся ругаться. Звонить в третий раз он не стал, а отошел на дорожку и, повернувшись к пустому дому, глядя в одно из окон верхнего этажа, с яростью заорал.

— Эй, Флауэр! — крикнул он. — Да, да, толстый, я к тебе обращаюсь! Ты подонок, мистер, — тебе об этом известно или нет? Ты и твой хлюпик, оба вы подонки, и вы еще мне заплатите!

Он надрывался так три-четыре минуты, сотрясая воздух бессмысленными ругательствами и угрозами, которые становились все крепче, а голос все чаще прерывался и дрожал. Нэшу стало жалко его до боли, но он ничего не мог сделать, только ждать, когда утихнет приступ гнева. Он стоял в темноте, глядя на мотыльков, слетевшихся на свет фонаря. Где-то вдалеке заухала сова — раз, другой — и замолкла.