Дети новолуния - Дмитрий Поляков (Катин)

Сон без надежды на пробуждение.

Гибель души.

Торжество воли.

Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией — борьба блудливого старика со своими выблядками, который умел их народить, но не умел воспитать.

Василий Осипович Ключевский

6.40

«Жизнь не много значила в этих суровых краях. Высокие, открытые всем ветрам плато, озёра с камышовыми берегами, посещаемые птицами по пути в ледяные тундры. В ясные ночи середины зимы по небу то вспыхивали, то исчезали за горизонтом всполохи северного сияния. Весной, когда лошади и коровы давали молоко, проблем с пищей не было, добыча сама шла в руки. Зимой оставался только кумыс, хранящийся в кожаных мешках, перебродивший и взбитый. Конец зимы был самым плохим временем, мясо заменялось варёным просом.

Монгольскую империю Чингисидов иногда называют „Великой Степью“. Степь сформировала весь образ жизни монгольских завоевателей, наложила свой властный отпечаток на их сознание и культуру. Нигде, кроме степи, монгол не мог чувствовать себя по-настоящему счастливым. Именно здесь восемьсот лет назад некий князь Темучин из рода Кият-Борджигин был поднят на кошме из белого войлока и провозглашён ханом всех монголов — свершилось событие планетарного масштаба, которое его современники, кроме, конечно, самих участников, практически не заметили».

«Вот где и кем надо было родиться», — подумал старик, захлопнул книгу и бросил её обратно. Книги привозили, как всегда, в пятницу и складывали аккуратной стопкой на журнальном столе в углу прихожей. Соответственно выданным много лет назад распоряжениям здесь были биографии властителей всех времён, политические мемуары, зарубежные детективы, новинки спорта — главным образом бокса и футбола, а также занимавшие когда-то жену альбомы по домоводству и живописи, все изданные на прошедшей неделе. Он давно уже не обращал на них внимания, поскольку охладел к беллетристике и даже газет не брал в руки, но сегодня, проходя мимо, бесцельно открыл лежавшую сверху книгу и стоя пробежал начальные строки предисловия. Теперь это было неактуально, так сказать, минорный привет из прошлого. И всё же слабым отблеском когда-то раскалённых амбиций на ум вновь пришла ещё тёплая мысль: «Вот когда и кем надо было родиться… Холод, степь, независимость… Не то что…» Одновременно из нескольких комнат донёсся многозвучный бой часов — семь ударов, напомнивший ему, что день уже начался. Часы всегда оставались его страстью, часы с боем.

День начался — это значило… он внутренне встрепенулся, как боевой конёк на звуки горна, — но… по правде говоря, это теперь ничего не значило. Боже, прошло двенадцать лет, и вот начало дня не значит уже ничего. Кроме того, разве, что следует завтракать, идти к унитазу, принимать душ, возможно, бриться, измерять давление, принимать горсть таблеток — до еды, во время еды, после еды, спустя полчаса после еды. Вести пустой разговор с женой или молчать. Молчать, молчать. И слушать, как в глубинах слишком большого для него дома с примыкающим бесполезно огромным лесопарком почти незаметный в своей повседневности разгорается чей-то трудовой день. Собственно, все звуки были чересчур понятными, навевающими скорее скуку, чем желание влиться в работу: на кухне погромыхивала посудой кухарка, садовник веерными граблями сгребал опавшие листья с дорожек, охранник говорил по телефону, шофёр возился в гараже. Кухарка, водитель, садовник, пара сменяющих друг друга охранников. Вот и всё. Не трудно разобрать, что к чему. Он даже помнил их имена. Он привык к ним, как к загостившимся дальним родственникам.

Не стоило даже пытаться воспроизвести в памяти лица людей из обслуживающего персонала, неуловимым вихрем пронёсшихся сквозь его жизнь. Только первого водителя он хорошо помнил, как символ высочайшего потрясения от самой мысли, что теперь у него имеется персональный водитель. Звали водителя Василием Ивановичем, как Чапаева, легко запомнить. Коренастый, угодливый. Ходил в сапогах и постоянно мёрз. Больше никого из обслуги он по отчеству не называл: одни феди, маши, зои, лёвы, сани. Не люди — функции. Нехорошо.

От самых дверей прихожая была уставлена подарками, большей частью в праздничной упаковке с цветами и блестящими колокольцами на узлах — можно было подумать, что на дворе Рождество, если бы не ружья, торчавшие между свертков, а также патронташи, сапоги и прочая охотничья амуниция. Был среди прочего даже охотничий рожок с кожаной оплёткой, покрытый прозрачным лаком. Старик снял его с дула коллекционного винчестера и повертел в руках. Затем приложил мундштуком к губам, набрал в лёгкие воздуха, напрягся и что было сил дунул в него. Однако вместо бодрой игры зори образовалось хриплое шипение, больше похожее на выдох умирающего. А также — слюни и мутные круги перед глазами. Он едва удержал равновесие от накатившего головокружения и поспешно вернул рожок на место.

А дом ещё спал. Хотя и пробило семь. Они совсем расслабились, им уже нет дела до того, что он всегда вставал в шесть утра, каждый день своей жизни; даже супруга и та перестала просыпаться вместе с ним. Раньше было по-другому. Резво было, с военной выправкой. И жена поднималась на полчаса раньше, чтобы самой сварить ему кофе. Ему не приходилось задумываться, откуда берётся завтрак, почищен ли костюм, чья рука положила сводку новостей на стол, в какую дверь выходить. Всё было расписано кем-то до мелочей, в которые он уж и позабыл, когда вдавался. А теперь он точно знал и кто готовит завтрак, и кто подстригает кусты в саду, чинит водопровод, сидит за рулём, пишет телеграммы, и выходил он теперь в одну и ту же дверь. Но всё это было ему безразлично.

Впрочем, вот-вот они проснутся. Скоро в дверях возникнет жена с теперь уже неснимаемым выражением слёзной просветлённости на лице и, сцепив пальцы на груди, умильным голосом сообщит о последнем своём причастии или станет рассказывать о полуночных бдениях со своим духовником, приезжающим к ним, как на работу, практически ежедневно. Она стала очень религиозной, его жена, дочь банального поселкового аппаратчика, ей, наверное, страшно осознавать стремительно убывающую осмысленность их пожилого существования. Ее комнаты пропахли медовыми свечами. Были времена, когда в церквях вместо акафиста пели государственный гимн, а теперь все точно испугались. Он перестал отмахиваться, он молчит, и ей кажется, что ему это близко.

Старик пересёк просторную, предельно ухоженную гостиную, в которой давно никто не собирался, не встречался да и не задерживался подолгу, но где всё содержалось в таком педантичном порядке, словно с минуты на минуту сюда должны были войти важные гости и немедленно начать общение в атмосфере стерильной чистоты. По стенам были развешаны фотографии в бархатных рамках, какие-то сабли, казацкие шашки, за стеклом в сервантах красовались дорогие, по большей части бессмысленные подарки: от хрустальной нефтяной вышки до малахитовых табакерок с его изображением. Несмотря на шарканье тапок по паркету, поступь его, как и прежде, отличалась твёрдой, медвежьей властностью. Он выдвинул ящик, из глубины достал старую бриаровскую трубку и с голодной жадностью обнюхал её. «Пять лет без курева, — сердито подумал он. — Как на каторге». Затем сунул трубку в карман плотного махрового халата, запахнулся и вышел на балкон.