Чердаклы - Валерий Шемякин

Павлов слышит, как что-то скребется у него над головой, под потолком, у самого свода, в том месте, где его гнездо крепится к круглым обручам, он чувствует, как возятся там невидимые жучки-точильщики, они перегрызают перемычку, чуть слышно жужжат, гнездо дрожит, слегка покачивается. Когда же старт? Но вдруг ощущает, что старта он тоже боится. Он боится всего. К горлу подкатывает комок…

И разом все обрывается. Павлов видит, что они уже взлетели, уже высоко над землей, быстро перемещаются на восток.

– Все взлетели? – спрашивает он у диспетчера, переводя дыхание.

– Один застрял.

– Кто один? Одна посудина? – Он старается как можно небрежнее произнести это слово – посудина, будто тысячу раз хлебал из нее.

– Тут за аэродромом такая грязь, – говорит диспетчер, – пилот один опоздал, поехал напрямки и застрял. Тарелка взлетела без него. Пустая. Да вы не волнуйтесь – от стаи не отобьется.

Дела-а… Павлов тыркает себя пальцем в раздутую щеку, извлекая странные звуки: пу-пу-пу! Внизу, под тарелкой, проносится вся его страна – необозримые пространства. Территория человеческого могущества. Шар обзора показывает грандиозную панораму и одновременно отдельные предметы, пролетающие внизу. Возникает ощущение, что он мчится в сапогах-скороходах, не разбирая дороги, успевая при этом рассмотреть все вокруг. Горящие леса. Вымершие деревни. Мазутные реки, перегороженные дырявыми плотинами с гниющей по берегам рыбой. Черные воронки горных разработок. Мусорные полигоны. Горы бетонных отходов и старых автомобилей. И флаги, флаги – пластиковые упаковки самых невероятных расцветок… Забайкальская нано-демократическая республика, Маньчжоу каганат, Колымско-Кунаширская автономная халдамса…

– Штокман! Давай в догонялки!

– Ты что! За нами следят.

Еще несколько минут – и вот уже море, Тихий океан. На землю опускается ночь, но по-прежнему хорошо различима всякая деталь внизу. Там разыгралась буря, грандиозный шторм бушует в океане. Даже отсюда, при этой немыслимой скорости можно различать гребни волн, хотя они и кажутся совсем крохотными. Его чуть подташнивает. Небо кажется ему огромным спящим экраном, на котором различима дебильная морда чувака, которого они замуровали в пещере.

На обратном пути надо будет заняться Азией. Я принесу гибель Японии! Хотя нет, не гибель. Присоединю ее к Сахалину на правах автономной республики. Мысль его восторженно скачет по островам. Англия!!! Вот оно! Расхерачить добрую старую Англию! Обойтись с ней предельно сурово…

– Командир! – слышит он в наушниках. – Американцы подняли в воздух перехватчики и, не исключено, запустили систему ПРО!

Павлов чуть поеживается. Роется мамочка в куче костей… У них ведь нет тарелок! А если есть?

И тут его тарелка резко падает вниз, проваливается в черную бездну и почти в тот же миг стремительно взлетает, мчится по спирали и снова обрушивается вниз до самой волны океанской. Он хватается за поручни, ему нехорошо, он открывает рот, тяжело дышит, видит, что и остальные тарелки, вся его летная дивизия, совершают столь же беспорядочные движения. Строй нарушается. Он понимает, что надо отдать команду, самую решительную, какую только возможно, но не находит слов. И вдруг…

За десять тысяч километров отсюда Зиновий Давыдов в этот самый момент орет свое сто-о-оп, а чувак на экране бьет ладонью по голубому небосводу. Тарелка резко останавливается, уткнувшись в невидимую преграду. Павлов больно бьется лицом в шар обзора и замирает. Останавливается все. Все, что летело, плескалось, шипело, гремело, гудело, мчалось, болталось, звенело, искрилось, кувыркалось… Он сидит с выпученными глазами, влепившись нескончаемым поцелуем в зеркальный шар. И только стаи рукокрылых скачут в его глазах…

Федя Бабарыкин

Как отнесется к Джизусу папа?..

На предельной скорости она проскакивает пост ГАИ, обгоняет автобус с детьми, радостно машущими ей из-за стекол, выскакивает на встречку… скачет в глазах мальчик в коротких штанишках… Прямо в лоб ей летит калымага…

А в пещере появляется Федино детство. Он с мамой на утреннике. Смотрит на сцену, оглядывает зал, осматривает себя и думает: ну когда же я вырасту, когда меня перестанут дразнить Чебурашкой. Да-да, у него в детстве были несоразмерно большие уши, и как же все над ним смеялись…

Спектакль начинается. Не в первый раз. И не в десятый. Он начинается в тысячный раз. Снова и снова. Бесконечное возвращение к празднику. Изнуряющее в своем однообразном великолепии. Каждый раз все то же и каждый раз не так, как до этого. Актеры кривляются, пытаясь удивить своих маленьких зрителей, изображая не существующих живых и неживых тварей, и все присутствующие – и актеры, и зрители, и режиссер, и автор – понимают, что притворство не удается, обман не получается, все фальшь, все ложь! Тем не менее попытка следует за попыткой, на сцену вылезают персонажи из других историй, представление прерывается из-за внезапно хлынувшего на сцену дождя. Потом все возобновляется. Актеры бранятся. У них ничего не выходит. Картина следует за картиной, одна скучнее другой. Все очень плоско, неубедительно, обман не ярок, тщетен, неправдоподобен. Актеры покидают сцену. Затем возвращаются, начинают играть тот же спектакль с самого начала. Но это уже другое начало – вроде бы и герои, и чудовища те же самые, и говорят они те же слова, но это уже совсем скверно, совсем плохо и хочется плакать, потому что из всех щелей лезет неверие…

А он… А дети… Вдруг повзрослевшие дети. Они сидят не шевелясь. Они перестали плакать. Они привыкли. Так должно быть. Так полагается. Театр должен быть скучным. Надо терпеть.

А мамы умирают стоя…

Он ищет Дашу. И находит. Вот этот коттедж. Вот ее окна. Вот джип у калитки. А вот и она – выбегает на крыльцо, выскакивает за ворота, садится в черный джип, резко рвет с места и несется в сторону города. Маленькая беленькая Даша, мышка моя. Только хвостиком вильнула…

Он способен вмешиваться в судьбы людей, исправлять их ошибки, менять ход человеческой истории, вносить коррективы в прошлое и будущее. Кто я такой? Не знаю. Смогу ли я использовать свое могущество так, как надо? А как надо? Какой подвиг надо совершить и какую войну переиграть? И не накажет ли меня кто-нибудь за самоуправство?

Кто-то отчаянно вопит: стоооп!.. Кадры мелькают… дорога… машины… И этот крик, этот предсмертный привет, адресованный именно ему…

Что это?.. Нет!!! Федя изо всех сил бьет кулаком по экрану… Солнце судорожно дергается в небе, от него, будто трещины, разбегаются белые прожилки… Машины останавливаются, уткнувшись в незримую стену… песок из-под колес… пар… дым… мельчайшие кристаллы… застывшие в воздухе…

Федя Бабарыкин стоит перед Воротами, покусывает ногти и внимательно рассматривает заледеневшую природу. Затем медленно протягивает к экрану руку. – Давай, – шлепает он Давыдова по лбу, – действуй…

Зиновий Давыдов