Ярость в сердце - Камала Маркандайя

Мохуном и Рошан установились прочные товарищеские отношения, основанные на взаимной приязни и уважении и подкрепляемые чувством общей заинтересованности в судьбе журнала, чувством, которое они оба вынашивали с самого начала совместной деятельности.

В тогдашнем своем настроении Рошан вряд ли послушалась бы кого-нибудь другого.

— Нельзя так горячиться, — спокойно сказал он. — Имейте терпение. Для нашей страны это — главное.

— Я хочу видеть перемены при жизни, — возразила она. — Так ли уж важно, что произойдет после меня?

— Согласен. Я ведь тоже думаю о настоящем.

Она смотрела на него, не сводя глаз. Он пожал плечами и продолжал:

— Зачинщиков беспорядков заточают в тюрьму, но все же не лишают жизни… А если запретят газету?

До этого мнение сотрудников раздваивалось; не зная, кого им поддержать — Рошан или редактора, — они колебались, чувствовали неуверенность; теперь же все сразу объединились и резко склонились на сторону редактора. Они были против каких-либо поспешных шагов, грозивших привести к катастрофе. И Рошан сразу уступила, она почти инстинктивно угадывала, о чем думают люди, и тотчас же реагировала на перемены в их настроении.

Выйдя на свободу, Рошан продолжала искать, пользуясь ее собственным выражением, «какого-нибудь настоящего дела». Неожиданно к ней обратился — по-моему, впервые в жизни — с просьбой Говинд. Мы не виделись с ним четыре или пять месяцев — с тех пор, как он приходил навестить Премалу, — и я помнила его таким, каким знала прежде, — словно и не было тех перемен, которые я заметила во время короткой последней встречи. И вот я увидела его снова: ему не исполнилось еще и двадцати трех лет, но, отягощенный опытом, он выглядел вдвое старше; теперь я видела, что виновато не освещение, как я пыталась себя убедить, и прежний образ Говинда, который я так долго хранила в памяти, бесследно растаял.

— Нам нужна ваша помощь, — грубовато сказал он. — Люб^я помощь, которую могут оказать такие, как вы, люди.

Рошан вскинула брови:

— «Нам»? Кому это «нам»?

— Мне и моим товарищам.

— А кто они, ваши товарищи?

— Те, кто борется за свободу, — медленно проговорил он. — Думаю, вы знаете.

Рошан долго смотрела на свои ногти и, лишь потом, так же медленно выговаривая слова, ответила:

— Все хотят бороться за свободу… Только разными средствами; я думаю, вы тоже это знаете.

Он кивнул.

— Различия во взглядах — не помеха сотрудничеству. Нам нужны хорошие организаторы и руководители… Не всякий обладает этим даром. Нам нужны люди, которые не боятся тюрьмы.

Она долго молчала. На столе у нее стоял гипсовый макет плотины, великолепная, тонко проработанная копия, — подарок одного из друзей. Рошан осторожно взяла макет в руки и задумалась. Говинд ждал. Он умел помолчать, хотя прошло уже время, когда из него приходилось вытягивать слова. Наконец, Рошан как бы про себя сказала:

— Насилие не сулит ничего хорошего… только разрушение.

Он не ответил. Рошан поставила макет на место и, повернувшись к моему брату лицом, продолжала:

— А меня, по правде говоря, не привлекает разрушение.

Говинд стойко выдержал ее взгляд.

— Не все же сразу, — сказал он. — Сначала это, потом другое.

Он так и не стал оспаривать ее мнение.

После этого я довольно долго не встречалась с ним, но слышала, что он несколько раз виделся с Рошан в редакции и у нее дома. Я этому не удивлялась: он умел ждать, как всякий мужнина, добивающийся своей цели. Да мне и не до Говинда было тогда. Возможно, я беспокоилась бы о нем больше, будь у меня свободное время, но я была очень занята, часто ездила в деревню. К тому же я снова встретилась с Ричардом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Мохун нередко высказывал мысли, которые большинство из нас находили странными. Но он так часто бывал прав, что мы привыкли относиться к его идеям с уважением. Да и вообще с главным редактором спорить не полагается, каким бы доступным он ни казался и какой бы непринужденной ни была обстановка.

— Большую часть населения у нас составляют крестьяне, — сказал он однажды. — Надо о них писать.

— Они же не умеют читать, — возразил было какой-то смельчак.

— Зато другие умеют, — отрезал Мохун.

В другой раз юн сказал, обращаясь к нам, словно учитель — к своему классу:

— Крестьянин — главная опора нашей страны. Не забывайте о важности его роли.

А однажды он ошеломил меня таким предложением:

— Выработана программа переселения крестьян. Насколько я понимаю, душой этого начинания является, супруга губернатора… Поезжайте-ка туда и попробуйте написать что-нибудь.

Почему именно я? Я же совсем не знаю жизни крестьян. Уж если это в самом деле важное дело, то почему бы ему не послать кого-нибудь посолиднее, а не самую младшую свою сотрудницу?

— Потому что вы выросли в деревне, — объяснил он. — В городе-то вы живете не так уж давно. Кроме того, вы становитесь раздражительны, и перемена места вам не повредит.

Я уже привыкла к тому, что люди читают мои мысли. Но на этот раз кровь бросилась мне в лицо. Я отвернулась, собираясь уйти.

— Почему это вас задевает? — остановил он меня. — Мы не можем изменить самих себя.

— Меня это не задевает, — только и сумела вымолвить я.

К счастью, он перешел на деловой тон.

— Программа, о которой я говорю, несомненно привлечет к себе внимание. Но я не хочу, чтобы вы шли в государственное управление, где вам вручат официальный текст. Я хочу, чтобы вы поехали и посмотрели своими глазами.

— Хорошо, — сказала я.

— Впрочем, все-таки возьмите официальный текст. По крайней мере, будете знать, чего не надо писать.

— Хорошо, — повторила я.

Я отправилась в правительственное управление, недовольная, даже рассерженная; я ведь не только не знала жизни крестьян, но и не горела желанием ее узнать. Но, как оказалось, хорошо, что я пошла туда, иначе никогда, может быть, не встретилась бы с Ричардом. На официальные приемы я ходила редко, а Ричард как адъютант губернатора, если — верить его словам, только этим и занимался.

Когда меня подвели к его кабинету и открыли дверь, он встал, улыбаясь. Никогда не подумала бы, что его улыбка выражала обычную вежливость, что Ричард сотни раз улыбался точно так же другим посетителям. Но вот он узнал меня, и улыбка вдруг стала иной — сердечной, искренней; Я поняла, что та, прежняя улыбка была лишь маской, в моей душе зажглись огоньки радости.

— Мира! Что вы здесь делаете? — Голос у него не изменился, все те же прежние задушевные нотки.

— Сама не знаю… А вы что делаете?

— Вы переменились, — сказал