Ограбление казино - Джордж Хиггинс

— Фрэнки, — сказал Амато, — ты дергайся, сколько тебе влезет. Мы все сделали, и мы чисты. Съезжу я еще в Броктон пару раз, делами надо позаниматься. Дам тебе знать, когда пора прекращать дергаться и опять браться за работу.

Под конец утра Когэн выпил кружку темного у «Джейка Вирта». Сидел он в самой глубине, ближе к бару, и следил за барной дверью. В зале для еды за латунными поручнями в белых куртках сидели медработники, вокруг вились интерны, кружками пили темное и трепались про Новоанглийский центр медицины.

Митч зашел через вход в бар. Быстро обвел зал взглядом, засек Когэна и двинулся к нему по половицам, присыпанным опилками. На нем был простой спортивный пиджак из хэррис-твида, серые фланелевые штаны и темно-синяя рубашка с расстегнутым воротом. Волосы — черные и короткие. У него была очень светлая кожа. У столика он протянул руку и произнес:

— Джек.

Они поздоровались. Когэн ответил:

— Митч.

Сели. Когэн поманил официанта — поднял два пальца.

— Не-а, — сказал Митч.

— Тележку? — спросил Когэн.

— Жирею, — пояснил Митч.

Подошел официант.

— Мартини с «Бифитером», — сказал Митч. — Со льдом. Маслина. Так?

Официант кивнул.

— Обедал? — спросил Когэн.

— В самолете, — ответил Митч. — Обедал я в самолете. Ну и обед.

— Надо гуляш брать, — сказал Когэн. — По сути говяжье рагу, но туда помидоры кладут и всякое. Получается неплохо.

— А они там в переулке еще не закрылись, помнишь, туда еще все чердачники ходили, там давали говяжье рагу? — спросил Митч.

— «У Конуэя и Дауни», — ответил Когэн, — ага. Отличное же рагу?

— Я тоже так думал, — ответил Митч. — Меня туда как-то Диллон водил. «Ого, — говорю, — да ты все классные точки тут знаешь, да?» А день такой паршивый был, снег, все дела. Боже мой, вообще никуда не добраться, а у нас с этим парнем целое море проблем, и вот Диллон меня туда приводит. Весь рассвирепел. Злить-то Диллона как надо — стоит намекнуть, будто считаешь, он что-то по-захолустному делает. Сразу удила закусывает. От этого, и еще когда скажешь ему, что с ним-то все в порядке, дело не в нем. Но я-то думаю, что в нем как раз, а?

— Теперь да, — ответил Когэн.

— Сукин сын, — вздохнул Митч. — Прямо не знаю, наверно, я, бля, жирею, и мне пятьдесят один. Не знаю, с весом-то у меня никогда хлопот не было. Мне лет тридцать, тридцать было, господи, знаешь что? Когда мне было тридцать, боже ж ты мой, ты знаешь, кто президентом, блядь, у нас был? Гарри, нахуй, Трумен.[14]

— Ему ж уже лет сто, — сказал Когэн.

— Насколько я знаю, — ответил Митч, — он, блядь, подох уже. Хуй знает. Я, бывало, — я, бывало, картошку не ел, и больше ничего не надо было. Все неприятности кончались. Время от времени покачаешься, от картошки откажешься. А стаканчик пивца выпить всегда мог, если хочется.

— Может, и не один, — сказал Когэн.

— Ну, — согласился Митч, — может, разок-другой. Но тогда я мог себе позволить. А теперь — теперь не могу. Слушай, да я на стакан пива гляну — уже толстею. Зла не хватает. Все из-за кортизона, который принимаю, знаешь? От него раздувает. Я был, я доктору говорю, так и сказал ему, от этой дряни я стану такой жирный, что возьму и сдохну. А он мне — нет, как только прекращу прием, меня опять сожмет. А вот не сжало.

— А от чего ты кортизон пьешь? — спросил Когэн.

— От колита, — ответил Митч. — Прошлой весной болел, летом. Очень срано мне было. Да я и выпил-то немного, знаешь? Не так давно на нем и сижу. Ну вот только я чуть по-настоящему не заболел. Я был, мне к пенисману идти пришлось, и он мне пенициллин прописал, а я ему как-то забыл сказать, что я на кортизоне, и, наверно, так делать-то не полагается, смешивать их вот так вот. Где-то неделю я очень болел. Не мог ни сделать ничего, ничего.

— У меня жене его пить пришлось, — сказал Когэн, — кортизон этот. По-моему, его как раз. А может, и что-то еще. Но вес она не сильно набрала.

— У нее артрит или что? — спросил Митч.

— Сумах, — ответил Когэн. — Гулять она любит на природе сколько влезет, и у нее садик такой, очень приятный. И вот она в нем как-то была, а там сумах. Ну, она внимания не обратила — может, дернула не тот корешок какой-то, а не надо было, и тут же — вся в каломиновой мази ходит, все у нее чешется и не проходит. В общем, пошла она наконец к врачу, а он ей говорит: у вас это в крови, — тут-то она и стала эту дрянь пить. И до волос дошло, знаешь? Весь череп обсыпало, за ушами и везде. Она раньше меня встает, на работу уходит раньше, и раньше меня будило, когда в ванной запрется и плачет, так больно ей причесываться было. А ей сказали: мы это никогда не победим, если будем только сверху мазать, надо, чтоб вы что-то внутрь пили. По-моему, кортизон. Сущий ад, в общем, у нее, не жизнь была какое-то время.

— Ну и на следующий год, наверно, опять подхватит, — сказал Митч.

— Я знаю, — ответил Когэн. — Я у врача спрашивал, а он говорит: нет, это только если в кровь попадет и ничего от него не принимаешь, чтоб вывести, тогда возвращается, если только сверху мазать. Но я не удивлюсь. Эти ребята не всегда соображают, что делают. Понимаешь, у нее хуже всего то, что с насекомыми у нее всегда неприятности, знаешь? Пчелы, шершни там, такое вот. У нее на них аллергия.

— Пухнет вся и прочее? — спросил Митч. — Я когда маленький был, у меня точно так же.

— Хуже, — ответил Когэн. — Она и умереть от такого может на самом деле. У нее, она из дому никогда не выходит, если без иголки, адреналин там, у меня шприц даже в бардачке в машине все время, а один в фургоне. Ей сказали: вас ужалят, если выше шеи, у вас пять минут на укол. Ниже шеи — двадцать. А мне говорят: «Делайте ей укол сами. Не пытайтесь в больницу везти. Не успеете. У нее сердце остановится».

— Господи, — вздохнул Митч. — Круто как.

— Она вообще крутая девчонка у меня, — сказал Когэн. — Почти всю жизнь так живет. «На свете пчелы есть, — говорит. — Не сидеть же мне дома все время. А если внутрь пчела залетит?» Она мне рассказывала, пару лет назад ее ужалило, мы сидим ужинаем, точка у самой воды, а они там, наверно, под низом роятся или как-то, а духами она, само собой, не мажется, а у меня-то обычно мозгов хватает, но мне этого брюта налили, ну и я приударил, тут одна пчела вылетает и, наверно, давай меня искать. А садится ей на шею, официант заметил, пользу хочет принести и давай ее смахивать. А я не заметил, что это он делает, — он уже начал. Ну и промахнулся, а махнул так, что она жало свое засадила, и она как заорет. И сразу к сумочке, а сама уже синеет вся. А у меня один всегда с собой, и я аж столики сшибаю, к ней кинулся вокруг, а она дышать не может, понимаешь? В общем, сделал я ей укол, и все в порядке. «Такое чувство, как будто все воздух весь вокруг высосали», — говорит… А частенько так бывает, — продолжал Когэн, — что она махнет на все это рукой, знает же, что с ней такое может быть, а нам надо к ее старушке ездить, и у Кэрол еще две сестры, да? И у них у каждой по миллиону детишек, Кэрол с ними хорошо ладит. А у мамаши ее никакого соображалова вообще. Такая рожа. Даже говорить ничего не надо. Сидит там и все. И знает же, конечно, что у Кэрол, но вот смотрит на нее, а жена у меня крутая. «Ма, — говорит, бывало, — тетя Кэрол — это предел, все. Не всегда получается делать то, что хотелось бы».