Дочь мента - Елена Рахманина

На последних словах он толкает меня плечом, только неясно, по его мнению, мой новый статус для неё плюс или минус. 

Друзья детства и университетские приятели теперь были слишком далеки от новых реалий моей жизни, я оборвал с ними все контакты и не выходил на связь, несмотря на их многочисленные попытки. Шелягин стал моим другом за последние годы, хотя, сложись обстоятельства иначе, наши пути с ним никогда не пересеклись бы. Ему неизвестен тот период моей жизни, когда я был лидером группы и шёл на красный диплом среди лучших выпускников того самого вуза, около которого мы сейчас выслеживали мою будущую «жертву». Скажи ему я, что имею высшее юридическое образование – он рассмеется. 

Для него и для всего моего нового окружения я являл собой незыблемый авторитет, человека без тормозов и правил, способного пустить пулю меж глаз за обман и предательство, разобраться с самым грязным и мокрым делом. Мне не хотелось, чтобы кто-то совал нос в моё прошлое, а разговаривать на эту тему и вовсе не доставляло мне никакой радости. О том, как я попал в эту среду, знали единицы, и я предпочитал не распространяться на острую для меня тему.

– Как она хоть выглядит? – задаю вопрос, рассматривая красивых девушек в шубках, что, проходя мимо, кокетливо улыбаются, строя мне глазки. Юные, свежие, недалёкие и совершенно для меня не интересные. 

– А сейчас увидишь, у неё закончилась последняя пара.

Спустя пару минут ворох студентов вырывается через кованые ворота, радуясь свободе после целого дня в университете, и я пытаюсь определить, какая из этих девчонок ключик на волю для моего непутёвого младшего братца. Замечаю ярко одетую смешную студентку в розовой вязаной шапочке и огромном пуховике. Её непосредственный вид и большие карие глаза сразу вызывают ассоциацию с персонажем из мультфильма о маленьком оленёнке Бэмби, рождая на губах мимолётную улыбку. Мой взгляд перемещается на других девушек, пока Серый не ударяет локтем в бок, должно быть обнаружив Евстигнееву. 

– Вон она, – указывает как раз на девушку в розовом, и я, чувствуя, что из-за неё у меня будет куча проблем, недовольно морщусь, изучая её внимательнее, пока она с друзьями проходит мимо, не глядя в нашу сторону. 

– Чёрт, – произношу свою мысль вслух. 

– Что, не в твоём вкусе тёлочка? 

– Заткнись, – смотрю на розовое облако, проплывшее мимо, думая о том, что ни к чертям мне не сдалось, чтобы эта девчонка в меня влюбилась. И одновременно испытываю отвращение к себе оттого, что я собираюсь с её помощью провернуть, но пока иного выбора не вижу. 

Я сам придумал тот мерзкий план, в котором я должен предстать перед ней спасителем и защитником, ну какая девушка сможет устоять? 

***

Только вот не все родной язык хорошо понимают: предупредил же Саню, чтобы напугали её, но не трогали, однако этот дебил не смог исполнить даже простейшее поручение. Увидев разбитую губу Бэмби и страх в её доверчивых глазах, мной овладело такое дикое желание его убить, что девочка, прочитав эти эмоции на моем лице,  отшатнулась, приняв, должно быть, мой гнев на свой счёт. 

Когда на следующий день после происшествия мы с ним встретились, первое, что я сделал, – это пригвоздил его к холодной земле, вдавливая его тупую рожу в грязный снег. 

– Я тебе, недоумок, говорил её трогать? – спрашиваю сквозь зубы, испытывая ту же чёрную злобу, что и вчера. Она не утихла, она просто притаилась, замерла, дожидаясь, когда я выпущу ее наружу. 

Раньше я не был таким, буквально несколько лет назад подобного рода эмоции легко гасли во мне, не успев проснуться, но после того, как мои руки впервые испачкались кровью, всё изменилось. Я изменился, и осознание того, что уже никогда ничего не будет так, как прежде, приносило чувство глубокой потери, словно я утратил часть себя, но взамен получил новую сущность: тёмную, чужую и совершенно мне не знакомую. Порой я смотрел в зеркало и не узнавал себя, то же тело, то же лицо, но уже  другой человек.

Саня стонет оттого, что лед дерёт щеку, а мне плевать, чужая боль мне давно безразлична. Ярость, родившаяся в груди, закручивается во мне воронкой, становясь всё сильнее и опаснее, поглощая меня полностью, и, перевернув его лицом к себе, я проехался по челюсти, сбивая о его тощий череп кулак. 

Серый настойчиво кладёт руку мне на плечо, сжимая: 

– Богдан, прекрати, чего ты на него взъелся!

Стряхиваю руку друга, но встаю, оставляя Санька лежать на земле, наблюдая, как он медленно пытается собрать с неё свои тощие мощи. 

Мой взгляд тяжёлый, мрачный, и он, видя, как я смотрю на него, отползает назад и, только оказавшись от меня на некотором расстоянии, поднимается на ноги и пятясь уходит, шепча себе под нос слова извинения. 

– Что, чёрт возьми, на тебя нашло? – спрашивает Серёга, пока мы возвращаемся к моей машине, а я сам не знаю, что ответить. Была ли причиной только девчонка, или мне просто требовалось выпустить пар оттого, что предстояло с ней сделать. Не знаю. 

Запускаю пятерню в волосы, вспоминая недавнюю встречу с братом в СИЗО, и пальцы сами собой сжимаются. Глеб младше меня, не сильно – на какие-то три года, но для меня он так и остался ребёнком, глупым, несмышлёным, и я должен был позаботиться о нём, но не смог, не справился. Я думал, что всем обеспечиваю семью. Тех денег, что я приносил домой, казалось достаточно, чтобы они ни в чем не нуждалась, пусть это пока и не прежний уровень жизни, когда отец-бизнесмен, стоя во главе компании, был жив и здоров, но, чёрт возьми, необходимости заниматься торговлей наркотой точно не имелось. 

Поначалу, когда я только узнал о его аресте, думал, что это всё не настолько серьёзно, что в конце концов его отпустят. Но, разобравшись в ситуации, выяснилось, что содержимое его рюкзака разительно отличалось от того, каким должно было быть у студента-медика. Вместо книг в них нашлись пакеты с героином в таком размере, чтобы ближайшие пятнадцать лет он видел небо только в клеточку.

– Брат, это всё опер тот, он меня подставил, подложил наркоту, – уверял Глеб, а я смотрел в его полные слез глаза и никак не мог понять, врёт он или правду говорит. – Помоги, я сдохну здесь, руки на себя наложу, не смогу я так жить, не смогу! 

К концу нашей встречи, когда мне нужно было уходить, у брата началась форменная истерика, он рыдал, заверяя меня, что если я его там оставлю, то он умрёт. Его вид рвал мне душу, и хотя все улики и были против него, но мне требовалось выяснить, что же произошло на самом деле. Но даже если окажется, что он попался, нарушив закон, мой долг, как брата, вытащить его. Чувство собственной вины за его преступление довлело надо мной. Последние годы мне было не до душевных проблем брата или всех остальных членов семьи, я обеспечивал их, но в глаза смотреть не мог. 

Мать молчала, не задавая вопросов о том, почему я свел к минимуму общение с ними и перестал приходить в отчий дом, почему бросил практику в адвокатском образовании. Я подозревал, что причина заключалась в том, что ей и так всё отлично известно, как, должно быть, было известно и о настоящем «бизнесе» её супруга – Льва Скуратова.