Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень

двери навсегда закрыты. Поезжай к Троцкому. Может, он и впрямь будет кино заниматься. И его в эту отрасль как раз-таки и сбагрят.

Но чутье подсказывало Сергею: не надо никуда рыпаться. Теперь же фактом своего появления главный зритель показал, что не гневается и признает факт появления такого фильма весьма значительным. Но в фойе, где замерли в ожидании накрытые столы, ни Сталина, ни его спутников не оказалось, и он почувствовал разочарование. Впрочем, длилось оно недолго. Минут через десять, после первых радостных тостов, в фойе появился человек-гвоздь, подошел к Эйзенштейну и сказал:

— Сергей Михайлович, вы не хотели бы покинуть данное застолье и сменить его на другое?

У выхода из «Электротеатра» их ждал старенький рыжий фордок «Жестяная Лиззи», они уселись на заднее сиденье, и водитель повез их в Кремль.

Сталин встречал в своем кабинете, за обеденным столом сидели все те же Ворошилов, Молотов, Бухарин и Калинин, им только что подали закуски и вина, белые и красные, в хрустальных и стеклянных графинах. Человек-гвоздь тоже получил приглашение за стол, сел, важно положив рядом с собой кожаную папочку. Никаких женщин, и Эйзенштейна привезли одного, а значит, разговор предстоял серьезный. Сергея поразило, что Сталин налил себе в бокал сначала белое, потом туда же красное вино, пополам. И сразу взял слово:

— Мы все считаем выход фильмы «Броненосец „Потемкин“» хорошим достижением советского кино. Кому-то что-то нравится, кому-то что-то не нравится, но в общем и целом эта фильма являет собой нечто, что мы имеем право предъявить миру. Давайте за это выпьем.

Зазвенели бокалы, все выпили. Закусывали белым кавказским сыром, тамбовской ветчиной, волжской рыбкой. После нескольких тостов пошла наконец важная беседа.

— Честно признаюсь, товарищ Эйзенштейн, — начал разговор Сталин, — я не большой поклонник вашего искусства. Точнее, не именно вашего, а всего современного направления. Мне оно кажется каким-то… суетливым. Мельтешит. Современные деятели зрелищного направления заменили искусство аттракционом. Таков и ваш манифест, если я не ошибаюсь.

— Совершенно верно, товарищ Сталин, — ответил режиссер, стараясь совсем чуть-чуть пригубливать из бокала и больше наседать на закуску. — Монтаж аттракционов. Эту же методику я ведь и в фильмах использовал, как в первом, так и во втором.

— Но ведь театр и кино — это не цирк, правда, товарищи?

— Пожалуй, да, — ответил Калинин.

— Однако эффект, производимый на зрителя, феноменален, — возразил Бухарин.

— Не спорю, — кивнул Сталин. — Если бы не эффект, я бы товарища Эйзенштейна не пригласил сюда. Мы, товарищ Эйзенштейн, видим в вас перспективного режиссера для создания целой эпопеи, которая бы всему миру показала, что такое наша революция, какой была Гражданская война и каких достижений мы добились, придя к власти. Достижения есть, а впереди их будет все больше. Мы создадим великую индустриальную страну и полностью изменим аграрный сектор экономики. Нам, знаете ли, тоже не помешают эффекты. Правильно, товарищ Эйзенштейн?

— Правильно, товарищ Сталин, — тихо ответил Сергей Михайлович, млея от известия, что ему хотят поручить продолжение.

— Вот и хорошо. После пятого года нам надо увидеть на экране семнадцатый и все остальные. Во всей красоте и величии. Но у меня есть вопросы, которые меня волнуют, и хотелось бы получить на них ответы.

— Слушаю вас внимательно.

— Давайте пройдемся по некоторым местам «Броненосца „Потемкин“», а мой помощник мне поможет, он подобрал материалы.

Человек-гвоздь в ответ глухо покашлял.

— Начнем с того места, где расстреливают на Воронцовской лестнице. Она все-таки как правильно называется? Воронцовская или Ришельевская?

— Ее и так, и сяк называют, — сказал Бухарин. — Вообще-то у нее нет официального наименования. Большая одесская лестница, а уж народ ей самые разные имена дает.

— Иван Павлович, — обратился Сталин к человеку-гвоздю, — какого числа в пятом году был расстрел на Большой одесской лестнице? Сколько человек погибло, сколько ранено?

— К сожалению, Иосиф Виссарионович, никаких сведений об этом кровавом преступлении царизма мне не удалось отыскать, — ответил человек-гвоздь.

— Вот как? — лукаво сыграл удивление генсек. — Стало быть, вы плохо работаете, и вас следует уволить, товарищ Товстуха. Правильно я говорю, товарищ Эйзенштейн?

— Не было, товарищ Сталин, — ответил режиссер, сглотнув слюну. — Этот эпизод я целиком и полностью выдумал, у Нунэ его не было в сценарии.

— Нунэ?

— Нины Фердинандовны, нашей замечательной сценаристки.

— Так она армянка, если Нунэ?

— Армянка. Этот эпизод возник случайно, а потом мы поняли, какое важное значение он имеет.

— Сергей Михайлович стоял наверху, ел вишни и сплевывал косточки, они отскакивали, и так родилась идея эпизода, — сказал Бухарин. — Правильно?

— Забавный эпизод, но никаких вишен не было и в помине, — засмеялся Эйзенштейн. — Это потом придумал в шутку Григорий Александров. Мой ассистент. Иной раз из него прет такая хлестаковщина!

— Да и не могут вишневые косточки, только что выплюнутые, скакать, — добавил Калинин. — Они влажные, сразу прилипают.

— Вот если бы режиссер выронил корзину с вишнями, так они бы заскакали по ступеням, — вставил свое слово Ворошилов.

— Я просто стоял наверху и увидел бег ступеней сверху вниз, и это дало взлет фантазии, увиделись сотни ног, панически бегущих, убегающих от пуль.

— Но ведь потомки будут полагать, что расстрел был, а его на самом деле не было, — возмутился Сталин.

— Да и хрен бы с ним! — крякнул Ворошилов. — Пусть полагают. Потом и в учебники впишем. А вот про брезент…

— Погоди, Клим, с брезентом, — остановил его хозяин кабинета. — Мы еще с лестницей не разобрались. Вот люди бегут вниз, по ним стреляют, и они вполне могут прыгать влево и вправо, разбежаться по холму и тем самым спастись. Но они продолжают глупо бежать по лестнице вниз, подставляя свои спины под выстрелы. Где тут логика поступков?

— Здесь логика кинокадра, Иосиф Виссарионович, — набираясь смелости и гордости, ответил Эйзенштейн.

— Но зритель не дурак, товарищ режиссер, — возразил Сталин. — Посмотрит один раз — эффектно, посмотрит другой, третий раз, а на четвертый задумается, почему так глупо ведут себя люди на лестнице, они же не стадо баранов. Или, когда у женщины мальчика ранило, она его хватает и несет навстречу стреляющим солдатам. Она что, дура?

— Она в отчаянии и полагает, что сможет остановить солдат, — ответил режиссер.

— Женщина в первую очередь будет думать, как спасти ребенка, — сердито пыхнул только что раскуренной трубкой Сталин. — И та другая дура, которая с коляской, она должна была схватить малыша, прижать к себе и прыгнуть или вправо, или влево, убежать в сторону от лестницы, ведь понятно, что по бокам солдаты стрелять не станут.

— Но тогда, — возразил Сергей Михайлович, — кино не получило бы два мощнейших кадра, оказавших такое сильное воздействие на эмоции зрителя.

— Зато оно получило два глупейших