Проклятая картина Крамского - Екатерина Лесина

Танька хохотала над шутками Владика, который постарел, полысел и обзавелся круглым брюшком. Жался в темный угол Пескарин, прозванный Пескарем за страсть к рыбалке. Мрачно поглядывали друг на дружку Марго с Ленкой, а ведь когда-то неразлейвода были…

Стало муторно.

Душно.

И Илья тихо вышел из класса, если вдруг спросят, то покурить. Самому стало смешно, сороковник на носу, а он боится сказать правду, что не интересно ему здесь.

Курить и вправду охота была.

И вспомнился вдруг закуток, на который выводила пожарная лестница, и что замок на ней дрянной был, его приловчились открывать булавкой. Булавка у Ильи имелась, для галстука, и, как выяснилось, подошла к замку неплохо.

Дождило. И дождь был мерзким, мелким и холодным. Куртка же осталась в классе, но возвращаться за ней Илья не стал: непременно прицепится кто-нибудь с вопросами или воспоминаниями.

Уж лучше так.

Курил он, наслаждаясь вкусом табака, тишиной, которая продлилась недолго. Скрипнула дверь, предупреждая.

– Ты тут? – спросили Илью сиплым голосом. – Тут… Привет, Ильюха, хрен тебе в ухо!

И заржали. В темноте было не различить человека, лишь фигуру и ту размытую, неловкую какую-то. Донесся запах табака и перегара.

– Узнал?

Фигура выбралась на площадку, а здесь и в лучшие-то времена с трудом два человека умещались.

– Генка я! Генка Геннадьев! – Фигура ударила Илью в бок. – А ты изменился… Весь такой из себя, прямо-таки на кривой козе не подъедешь. Что, забыл старого приятеля?

Этого забудешь… После всего, что он сделал.

– Закурить дай, – потребовал Генка. И когда Илья протянул портсигар, присвистнул. – Ишь ты… устроился… Все наши только и треплются, как Ильюшка высоко взлетел… Вон, Танька вокруг тебя круги нарезает, вся такая вырядилась… с-стерва.

Генка сплюнул. А сигареты выгреб все, без стеснения. Рассовал по карманам дрянной куртенки, похлопал.

– Ты себе еще купишь, а у меня на нормальное курево денег нет.

Это не было извинением, Генка никогда не умел извиняться, скорее уж вызовом, который Илья предпочел проигнорировать.

– Эх, жизнь несправедлива. – Генка закурил, облокотившись на хлипкие перила. – Одним в ней все, другим ничего… Кто бы мог подумать, Ильюшка, что ты так высоко поднимешься, а?

Никто.

И сам Илья прежде всего.

– Ты ж даже отличником не был…

А Генка был.

Как он умудрялся-то со своим паскудным характером, с привычкою влезать во все дела, даже если дела эти его совершенно не касались, с мамашей-истеричкой, что бегала в школу каждую неделю, доводя Марию Петровну до головных болей… и ведь не за мамашу пятерки ему ставили, не за отца, в гастрономе директорствовавшего, но за собственные заслуги.

– Значит, бизнесмен?

– Да, – сухо ответил Илья, подумывая о том, как бы половчей уйти от разговора.

– И как бизнес?

– Спасибо, хорошо.

Денег просить станет? Или предложит партнерствовать? Поучаствовать в гениальном проекте, который всенепременно доход принесет, и в самом скором времени.

– Это хорошо, что хорошо… Слушай, Ильюха, есть у меня к тебе одно дельце… выгодное…

– Для кого?

– Для тебя, дурня, выгодное. Считай, сам бы мог, но по старой дружбе…

…не было никогда этой дружбы. Правда, одно время Илья считал иначе.

– …короче, вкладываешь копейку, а получаешь рубль. Даже нет, вложишь каких-то тысяч пять… не рублей, конечно. А получишь сотни тысяч. Или даже миллионы…

Генка докурил. И окурок выкинул вниз, вытянул шею, глядя, как падает рыжая искра. А после и плюнул вдогонку.

– Меня это…

– Погоди. – Генка вцепился в рукав. – Ты дослушай… знаешь, кто я?

– Генка…

– Да нет. Я искусствовед. Кандидат наук, между прочим…

– Поздравляю.

– Было бы с чем. Следовало в медицину пойти, а не мамашу мою слушать… при искусстве… с этого искусства что с козла молока толку. Но дело в другом… Короче, есть одна наводка, верная… Про Крамского слышал?

Илья пожал плечами: не было у него времени на искусство.

– «Неизвестная»… Да что с тобой, ограниченный ты человек, Ильюшка. Короче, картина эта знаменитая. В Третьяковке висит.

– Украсть предлагаешь?

– Хорошо бы, да ты на такое не пойдешь… я по ней работу писал. Если вкратце, то до сих пор спорят, кого там Крамской изобразил. И есть одна версия… Я ее проверил. Дал себе труд.

– Молодец.

– Не язви, Ильюша, тебе не идет… Короче, нашел я еще одну… незнакомку. – Он хохотнул. – Крамского. Неизвестный вариант. Представляешь, какая это будет бомба?

Илья не представлял и представлять не желал.

– Она у одного типа… Он свято верит, что ее писал его дед. Пять штук евро просит, паскуда… Я его и так уламывал, и этак, а он ни в какую!

Генка вновь сплюнул.

– Я уж думал, что кредит брать придется, а тут Танька звонит, что, типа, все наши будут… и ты с ними. Нет, прикинь, какая удача?

– Не для тебя.

– Чего? Ильюшка, ты что? За старое дуешься? Брось, сколько лет прошло… Нельзя быть таким злопамятным.

Наверное, нельзя. Или все-таки можно? Да только не в прошлом дело, а в нелепости этой его теории. Крамской. Картина неизвестная… Легкие деньги, которые сами в руки идут.

– Ген, мне жаль, но я денег не дам.

– Жлоб ты, Ильюшка… – беззлобно произнес Генка. – Смотри, сам себе локти потом кусать будешь.

И посторонился, пропуская.

Надо же, Илья и не рассчитывал отделаться от него так легко.

Дверь вдруг открылась. И светом плеснуло в глаза, заставляя зажмуриться.

– Вот вы где, мальчики, – раздался нарочито-веселый Танькин голосок. – А я вас обыскалась уже!

– На кой…

– Геночка, будь паинькой, не ругайся. Ильюшечка, ты уже покурил? А то мы там…

– Покурил, – ответил за Илью Генка. – Так накурился, что из ушей скоро закапает.

И хохотнул.

Теперь Илья увидел его лицо, одутловатое, некрасивое. Волосы подстрижены кое-как, да и то глядятся сальными. Уши оттопыренные торчат. Выделяется хрящеватый нос и узкие губы. Вялый рот с отвисшею нижней губой. А ведь когда-то… Нет, нельзя было назвать Генку красавцем, но было в нем что-то этакое, притягательное, что заставляло девчонок млеть и искать Генкиного общества.

– Смотри, Ильюшка, не доведет она тебя до добра!