Неугомонная - Уильям Бойд

«Здесь происходит что-то странное, — сказала я себе. — Что-то, не вписывающееся в рамки обычных странностей и утонченной оригинальности моей матери».

Я подошла к ней и успокаивающе положила руку на плечо.

— Все в порядке, старушка?

— Хм-м, я всего лишь упала. Организм пережил сильную встряску, как говорится. Неделя-другая, и со мной все будет в порядке.

— И ничего больше? Скажи мне…

Она повернула красивое лицо и посмотрела на меня своим знаменитым искренним взглядом, широко распахнув бледно-голубые глаза. Мне этот взгляд был хорошо знаком. Но теперь я была в силах противостоять ему после всего, что мне пришлось пережить, меня им было уже не испугать.

— А что еще может быть, дорогая? Старческое слабоумие?

Так или иначе, мама попросила отвезти ее в кресле-коляске через всю деревню на почту, чтобы купить ненужную пинту молока и взять газету. Она долго рассказывала миссис Камбер, хозяйке почты, о своей больной спине, а на обратном пути заставила меня остановиться, чтобы побеседовать о проблемах возведения стен с Перси Флитом, молодым местным строителем, и его давней подружкой (Мелиндой? Мелиссой?), пока те ждали, когда нагреется их жаровня — кирпичное сооружение с трубой, гордо установленное на мощеной площадке перед новой теплицей. Оба сочувствовали маме: падать — хуже некуда. Мелинда вспомнила, как ее старый дядюшка, перенесший инсульт, несколько недель не мог прийти в себя, после того как поскользнулся в ванной.

— Перси, я хочу такую же, — сказала мать, показывая на теплицу. — Мне очень нравится.

— Нужно все обмозговать, миссис Гилмартин.

— А как ваша тетушка? С ней все в порядке?

— Моя теща, — поправил Перси.

— Ах да, правильно. Ну конечно же теща.

Мы попрощались, и я опять принялась нудно толкать коляску по неровной дорожке, страшно злясь на себя за то, что согласилась принять участие в этой пантомиме. К тому же мама имела привычку обязательно комментировать все передвижения людей, как будто она проверяла время их ухода и прихода, подобно какому-то сверхретивому десятнику, неустанно контролирующему своих рабочих — она делала так всегда, насколько я помню. Я приказала себе успокоиться: сейчас мы пообедаем, потом я отвезу Йохена домой, он поиграет в саду, мы сможем погулять в университетском парке…

— Не сердись на меня, Руфь, — сказала мама, взглянув на меня через плечо.

Я перестала толкать коляску, вынула сигарету и закурила.

— А я и не сержусь.

— Еще как сердишься. Давай посмотрим, как у меня пойдут дела. Возможно, в следующую субботу со мной уже все будет в порядке.

Когда мы зашли в дом, Йохен, помолчав с минуту, мрачно изрек:

— От сигарет бывает рак, ты разве не знаешь?

Я недовольно фыркнула, и обедали мы уже в довольно напряженной атмосфере. Периоды долгого молчания прерывались только пустыми банальными фразами со стороны матери. Она уговорила меня выпить стакан вина, и я потихоньку стала расслабляться. Я помогла маме вымыть посуду. Стоя у нее за спиной, я вытирала тарелки, а она полоскала стаканы в горячей воде, в круглой как бочка раковине.

«Бочка-дочка, дочка-бочка, отыскала дочку в бочке», — рифмовала я про себя. А все-таки хорошо, что сегодня суббота, и не нужно преподавать, и не будет никаких учеников. Я подумала, что, возможно, не так уж и плохо провести какое-то время вдвоем с сыном. И тут моя мать что-то сказала.

Она снова прикрывала глаза ладонью, вглядываясь в лес.

— Что?

— Ты кого-нибудь видишь? Там, в лесу, видно кого-нибудь?

Я внимательно посмотрела.

— Никого не вижу. А что случилось?

— Мне показалось, что я кого-то заметила.

— Туристы, отдыхающие — сегодня суббота, солнце светит.

— Да, верно: солнце светит, и с миром все в порядке.

Мама подошла к шкафу и достала бинокль, который там хранила, затем вернулась к окну и навела бинокль на лес.

Я проигнорировала ее сарказм, пошла к Йохену, и мы стали готовиться к отъезду. Мать снова села в кресло-коляску и подчеркнуто направила ее к входной двери. Йохен рассказал бабушке о столкновении с водителем грузовика, развозившим пиво, и о том, как я, забыв о всяком воспитании, сказала нехорошее слово. Она закрыла ему лицо ладонями и с обожанием улыбнулась.

— Твоя мама может очень сильно разозлиться, когда на нее находит. Я уверена, что тот дядя был очень тупым, — сказала она. — А твоя мама — очень сердитая молодая женщина.

— Спасибо тебе за это, Сэл. — Я, наклонилась, чтобы поцеловать ее в лоб. — Я позвоню вечером.

— Нельзя ли попросить тебя об одолжении? Можешь, когда будешь мне звонить, после первых двух гудков положить трубку, а потом перезвонить снова? — и объяснила: — Так я буду знать, что это ты. В коляске ведь быстро по дому не проедешь.

И тут я впервые по-настоящему обеспокоилась: подобная просьба действительно могла оказаться признаком тихого помешательства или бреда — но мама поймала мой взгляд.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Руфь, — сказала она. — Но ты неправа, абсолютно неправа.

Она встала с кресла, высокая и несгибаемая.

— Подожди секунду, — попросила мама и пошла наверх.

— Ты опять рассердила бабушку? — тихим голосом укоризненно спросил Йохен.

— Нет, что ты.

Мать спустилась по лестнице — как мне показалось, без всяких усилий — с пухлой темно-желтой папкой подмышкой. Она протянула папку мне.

— Прочитай это.

Я взяла у мамы папку. В ней оказалось несколько десятков страниц — листы бумаги разного качества и разных размеров. Я открыла папку. На первой странице было написано: «История Евы Делекторской».

— Ева Делекторская, — протянула я озадаченно. — А кто это такая?

— Это я, — ответила мать. — Я — Ева Делекторская.

История Евы Делекторской

Париж, 1939 год

ВПЕРВЫЕ ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ увидела этого человека на похоронах брата Николая. На кладбище он стоял поодаль от остальных присутствовавших. На голове у него была шляпа — старая коричневая фетровая шляпа — и до того это ей показалось тогда странным, что прочно засело в голове, не давая покоя: что за человек догадался прийти на похороны в коричневой фетровой шляпе? Почему такое неуважение? И Ева зацепилась за эту мысль, чтобы сдержать охватившее ее страшное и гневное горе в узде: удивление и возмущение не позволяли горю поглотить ее полностью.

Они с отцом вернулись в свою квартиру раньше остальных. И когда отец зарыдал, Ева почувствовала, что тоже не может сдержать слез. Отец взял двумя руками фотографию Коли в рамке и сжал ее так крепко, словно она была прямоугольным рулем. Ева положила руку отцу на плечо, а другой быстро смахнула у себя со щек слезы. Она не находила слов, чтобы хоть как-то его утешить. Затем Ирэн, ее мачеха, принесла треснутый поднос с графином бренди и маленькими стопками, величиной с наперсток. Она поставила поднос и вернулась в кухню за тарелкой засахаренного миндаля. Ева присела перед отцом на корточки и протянула ему стопку.