Зима Джульетты - Вера Колочкова

Да, зря он ее сегодня поддел относительно его отсутствия. Некрасиво получилось. Она ж ни в чем не виновата. Она ж наоборот, получается, героиня. Совсем юной вдовой осталась. Беременной.

Он с детства знал, что его отец был самым хорошим, самым лучшим. И что отец погиб. Ему рассказывали. И каждый год был особенный день весной – день поминовения. Скорбный, торжественно молчаливый, с богато накрытым столом, со скорбными лицами мамы, бабушки и ее сестры тети Люды… Годы шли, а лица в этот день были одинаково опрокинутыми. И портрет отца всегда на стене висел. Настоящий, масляными красками писанный по отцовской фотографии, бабушка специально к хорошему художнику обращалась. Красивый на портрете был парень, длинноволосый по той моде, белокурый, голубоглазый, как викинг. Жаль, что погиб. Тут уж мать нельзя обвинить в пресловутых фантазиях про героического летчика-испытателя или не вернувшегося из дальних морей капитана дальнего плавания. Был, был отец, хороший парень Саша Луценко, мамин однокурсник, альпинист-любитель. Сорвался на Эльбрусе в расщелину и свадьбу с беременной мамой сыграть не успел. Вот тогда бабушка, то есть мама погибшего жениха, позвала маму жить к себе. А мама и пошла, потому что идти ей было некуда.

Вообще, если честно, история для Гоши не совсем ясная была, что-то они, мама с бабушкой, все время недоговаривали. Однажды, правда, тетя Люда сказала что-то такое насчет мамы – вроде того, могла с абортом успеть, срок еще маленький был. Нет, не с досадой сказала, наоборот, с гордостью за маму. И вздохнула, и его, маленького, по голове погладила. Выходит, мать и впрямь подвиг любви совершила? То есть во имя любви?

Нет, а кто посмеет сказать, что это не подвиг? Да, со свадьбой не успели, но любовь-то у них была! Настоящая, большая, как у Ромео с Джульеттой! А он, выходит, результат любви и подвига. Наверное, это неплохо в конечном итоге – быть результатом большой любви. Говорят, дети качественные рождаются. Хотя бы внешне.

Что ж, в этом смысле судьбу гневить не приходится, внешне он вполне симпатичный парняга получился, по имени Гоша Луценко. Даже похож немного на того, популярно киношного и ужасно обаятельного почти тезку, подумаешь, первой буковкой в фамилии не совпадает! И Варя говорит – похож… Ну, может, уверенности в себе поменьше и до брутальной лысины еще далеко. Зато обаяния – хоть отбавляй. Так Варя говорит. И даже смеется при этом – ничего, мол, скоро перешагнешь за тридцатник, там и лысина сама собой организуется… А пока терпи, совсем немного осталось! Варя… Забавная она все-таки… Кстати, а ему ведь бежать пора! Договорились в семь встретиться, а стрелки на часах половину седьмого показывают!

Дернулся было Гоша к двери, но остановился. Мама… Она ж так и стоит у окна… Вот же вредный Мамьюль какой!

– Мам! Ты в порядке? А то мне уходить пора. Меня Варя ждет.

– Иди… Хотя погоди! Задержись еще на минуту. Успеешь. Уж извини, что я тебе об этом напоминаю. Ты, случаем, не забыл, что уже был женат однажды? Я, например, не забыла. Помнишь, как ты выбирался из этого ужаса? И я… Как потом в себя приходила… Ты помнишь? Я уж не говорю, что сталось с бабушкой.

Он ничего ответил. Зачем, зачем она?!. Договорились же – никогда не вспоминать. Получается, удар ниже пояса.

– Ладно, мам, я пошел.

– Обиделся, да? Ну и зря. Ведь это было, правда, было!

– Давай потом об этом поговорим, если уж ты… А сейчас не могу. Опаздываю. Все, я ушел.

Уже в дверях толкнулся в спину ее досадливый тихий голос:

– Обиделся все-таки…

Значит, обернулась от окна. Ну, теперь уж все равно. Наверное, снова отвернется к окну, будет смотреть, как он в машину садится, как со двора выезжает. А еще – будет ждать, что он махнет рукой по привычке.

А может, ну ее, эту машину? Хочется пешком пройтись, переварить неприятный диалог с матерью. Нет, как она его напоследок-то… Финкой меж ребер. Не забыл, говорит, случаем, что уже был женат однажды? Даже звучит раздражающе, врезается сверлом в голову – ж-жженат… уж-ж-же… однаж-ж-ж-жды…

* * *

Не забыл, конечно. Такое разве забудешь. Глупый студенческий брак, по глупому залету. То есть по обманному залету. То есть, никакого залета вообще не было. Купила его Элка придуманным залетом с потрохами, и маму с бабушкой тоже купила, всех за рубль двадцать взяла, чертова кукла.

Да, звали ее не как-нибудь, а вполне литературно карикатурно. Красивое имя – Эллочка. Эллочка-людоедка. Еще и фамилия была под стать – Волкова. Снаружи аппетитная конфетка в розовом фантике, а разверни… Бабушка, бабушка, отчего у тебя такие большие зубки? А чтобы аккуратнее тебя съесть, Красная Шапочка! Нет, как его угораздило вляпаться? Волка под чепчиком не разглядел.

Впрочем, чего он там мог разглядеть, обалдуй-первокурсник, направляемый обезумевшими гормонами, да еще и на фоне обильной выпивки. Взрослым себя почувствовал – студент! Надолго из дома вырвался! Мамьюль с таким трудом организовала ему липовую справку о состоянии здоровья, так нет же, пренебрег ее материнской заботой, сам напросился в деканате на студенческую «картошку», на эту обязаловку для первокурсников, как на праздник! Все они тогда друг перед другом выпендривались, показывали себя, кто на что способен. Знакомились. Приглядывались. Все-таки пять лет в одной группе учиться… И обстановка для пригляда и выпендрежа была соответствующая – деревня Коптелово с ее бескрайними картофельными полями, и месяц сентябрь, теплый и дымчатый от ночных костров, и группа пополам девочко-мальчиковая, и гитара, и дурная водка из деревенского магазина, и отвратительно ржавая селедка с какими-то печенюшками вместо хлеба… Да, помнится, в магазине даже хлеба не было. Романтика, блин. Говорят, сейчас в институтах всю эту картофельную ботву отменили. Правильно сделали, между прочим. Спасли техническую интеллигенцию от вырождения.

Однажды они с Элкой вместе проснулись в стоге сена. Каким образом туда забрели – не вспомнили оба, как ни старались. Тем более объекты желаний для подобного пробуждения у них были разные: Элка с ума сходила по Косте Лихачеву, самому яркому в группе парню и самому «на гитаре играющему», а ему нравилась тихая Оля Синицына, умненькая и красиво задумчивая, которая ни за какие коврижки не отправилась бы ночевать за здорово живешь в какой-то стог сена.

Обратно в деревню шли молча. Он мучился похмельным беспамятством, поглядывал на Элку сбоку, все хотел спросить как-то поаккуратнее – было, мол, не было?.. Так и не спросил. Ответ на этот вопрос остался тайной за семью печатями. Скорее всего, и не было ничего. Просто Элка запомнила его воровато виноватые взгляды, сложила их в коробочку на дно памяти. А потом достала, когда надобность появилась. И выросла из надобности повесть-легенда в Элкиной людоедской головке, как развесистая клюква в саду, непритязательная в доказательствах и потому особенно наглая.

После вся группа глядела на них с ехидным пониманием. И Оля Синицына тоже глядела. Только без ехидства. Очень грустно глядела. Разочарованно. И ведь не докажешь ничего. Тем более он уехал скоро. Бабушка заболела, Мамьюль позвонила в деканат, отпросила его с «картошки». А потом как-то закрутилось… У него первые лекции начались, потом бабушке серьезную операцию сделали, потом послеоперационный период был, пролетели в заботах дождливые и снежные ноябрь с декабрем. Не до Элки было. Даже не до Оли Синицыной. Сессию бы не завалить.