Вавилонские ночи - Дэниел Депп

ее, Данауэй. Вся из себя. Не выходит — выплывает. Даже посреди дня, заскочив перехватить гамбургер, выглядит на миллион долларов. Богиня! Подкатывает машина, оттуда вылезает парень и открывает перед ней дверцу. И — нет ее. А я стою там, перед входом в «Спаго», среди хихикающих девчонок, и ни одна из них не въезжает, кто перед ними только что прошел. А моя жизнь в тот миг изменилась. Я теперь знала, чего хочу. Я хотела стать такой же.

— Фэй Данауэй… — повторил Кенни. — Она же вроде старуха уже, нет? И с зубами у нее какая-то хрень. В «Бонни и Клайд» ее зубы смотрелись по-другому. Что с ними потом случилось? Вставные челюсти у нее, что ли?

Женщина уставилась на него.

— Мне кажется, Кенни, смысл истории от тебя ускользнул.

— А Монику Белуччи вы вблизи видели? Вот клевая телка!

— Слышала, что и зубы у нее в довольно приличном состоянии. Может, хочешь послушать про мосты во рту у Харрисона Форда?

Она сделала это по высшему разряду: подпустила шпильку, чтобы ты вспомнил, с кем имеешь дело. Кенни решил, что пора уравнять правила игры. Он направился к «Порше» и достал небольшую картонную коробочку размером с упаковку от наручных часов. Женщина заставила его стоять и ждать, а сама долго копалась в кошельке, будто никак не могла найти там деньги. Ему и раньше доводилось толкать товар звездам, и его бесило, что эта публика вечно ведет себя как перед кинокамерой.

Она вытащила пачку банкнот и сунула ему в свободную руку.

— Пересчитай.

Кенни положил коробочку на капот «Порше» и сосчитал наличность.

— Пять пятьсот.

Она снова полезла в кошелек и вынула еще одну пачку.

— Теперь шесть пятьсот.

Еще один нырок в глубины кошелька. Словно чайка пикирует за рыбой.

— Теперь ровно семь тысяч, — подытожила она, будто ждала, что ее в награду погладят по головке.

— Вы всегда так аккуратны? — поинтересовался Кенни.

Он вручил ей коробочку. Женщина осторожно открыла ее. Внутри был маленький флакон, покоящийся в гнезде из ткани. Она начала было вынимать его, но Кенни ее остановил.

— Эй-эй! Если хотите покрутить эту штучку в руках — крутите дома, не при мне. Это, дамочка, вам не «кока-кола», а соединение из пяти самых мерзких гребаных токсинов на планете.

— Мне казалось, ты говорил, что оно действует, только если проглотить?

— Я сказал «при попадании в организм». Стоит уронить пузырек, и он разобьется, а если хоть одна капля, какая-то одна несчастная капелька брызнет вам в глаз или на губу — всё, вам конец. Если попадет на кожу, нужно смыть как можно скорее. А если на коже порез — то кранты. Если есть хоть какая-то возможность проникнуть в организм — эта дрянь проникнет, уж будьте уверены, и вам останется максимум секунд пятнадцать. Такого количества хватит, чтоб прикончить человек тридцать — это если воспользоваться пипеткой. И сотню, если вы решите добавить эту штуку им в сок и немножко подождете.

— И действует это безболезненно, да? — Она задала этот вопрос в тысячный раз.

— Вы просто отключаетесь, — сказал Кенни. — Как будто кто-то вырубил свет. А потом отказывает нервная система, но только вы этого уже не чувствуете.

— Это точно? Откуда ты знаешь?

— Потому что, — ответил Кенни, — гребаное американское правительство оплатило испытания на человекообразных обезьянах, вот откуда. Я читал отчеты, они хранятся в лаборатории под замком. Нам, выпускникам, вообще-то не полагается копаться в этом дерьме, и если кто узнает, что я его спер, меня не то что засадят в Ливенворт[5], меня прямо под ним и закопают. Слушайте, я не хочу знать, зачем вам нужна эта штука. Мне на это плевать. Я только хочу закончить обучение и получить где-нибудь непыльную и безопасную исследовательскую работенку, не подохнув с голоду в ожидании, пока это произойдет.

— Точно не хочешь знать? — улыбнулась она.

— Травить крыс, — сказал Кенни. — Или долбаных кротов на заднем дворе. Или брехливую соседскую собаку. Вот для чего. Кстати, эта наша встреча была последней, больше не увидимся.

— О, думаю, с этим сложностей не будет, солнышко, — мечтательно произнесла женщина. — Никаких сложностей.

Кенни сел в «Порше» и уехал. Она еще постояла там с коробочкой, глядя на простирающийся внизу Лос-Анджелес и словно бы размышляя, передвинуть ли город куда-нибудь в другое место или оставить как есть. Потом вынула флакон из коробочки, выбросила защитную упаковку и аккуратно опустила порцию нейротоксина стоимостью семь тысяч долларов в свою изящную сумочку от «Гуччи».

ГЛАВА 3

Анна Мэйхью, оскароносица и бывший главный персонаж светских хроник, сидела в зале солидного ресторана в Беверли-Хиллз. Она думала о сиськах и заднице и о том, сколько еще дней жизни может себе позволить перед самоубийством. Крошечный флакон она вертела в пальцах как талисман. Почему-то от этих прикосновений ей становилось легче.

Это напоминало клиническое исследование, иначе не скажешь: она оглядывала зал, сидя за столиком в окружении пятидесяти с лишним богатеньких местных матрон. Дамочки, склонившись над салатами, обменивались сплетнями, а официанты-мексиканцы старались их обслужить с минимальными потерями. И зря старались. Дамы забрасывали их придирками, словно язычники, забрасывавшие камнями первых христиан. Бедняги трудились, склонив головы и избегая встречаться с клиентками взглядом — иначе тут же последуют вызов управляющего и жалоба на оскорбительное поведение. Все официанты как один были нелегалами, и поэтому им приходилось терпеть. Но если бы им каким-то чудом удалось переместить этот зал в Тихуану[6], уж они бы порезвились и устроили кровавую баню.

Анна довольно часто размышляла о самоубийстве. Оставалась только одна проблема — решить, когда. А пока в самые мрачные моменты ей нравилось перекатывать флакон пальцами — туда-сюда. Это помогало расслабиться, приятно было знать, что от смерти ее, возможно, отделяет всего несколько секунд.

— Знаете, а ведь Аттила — мой муж, — произнесла сидевшая рядом женщина.

— Что, простите?

— Аттила. Аттила Бояджан. Он был продюсером одного из ваших фильмов. Забыла, какого. Вы случайно не помните?

— Извините, нет.

— Ну и ладно, — отмахнулась госпожа Бояджан. — Это было так давно… Я бы спросила самого Аттилу, да он уже почти в полном маразме.

Госпожа Бояджан посмотрела на часы, встала и направилась к кафедре, установленной перед столиками.

— Дамы! Дамы!

Те прекратили ритуальное истязание официантов и одарили госпожу Бояджан своим вниманием.

— Спасибо вам, дорогие мои, что пришли, — произнесла госпожа Бояджан. — Стоит такая чудесная погода — ну разве это не лучшая весна за последние годы? — и все, конечно же, предпочли бы провести время на воздухе: поухаживать за