Символ веры - Александр Григорьевич Ярушкин

мог бы сказать, где раньше видел этого человека, назвать, по какому ведомству тот служит и как его фамилия, но по странной прихоти памяти, каким-то совершенно непостижимым образом в голове, лишь только он взглянул на дежурного, вспыли его имя и отчество.

— Василий Августович, как ваше драгоценное здоровье? — продолжал наседать Озиридов. — Сколько же мы с вами не виделись? Вы совершенно не изменились! Все такой же бодрячок! Нет, определенно, годы над вами не властны!

— М-да, м-да…

Тем временем, небрежно махнув перед носом Василия Августовича своим пригласительным, Высич неторопливо прошел в вестибюль, разделся и отошел к окну. Заметив это, Ромуальд Иннокентьевич оставил наконец дежурного и, пообещав непременно отыскать его чуть попозже, поспешил к гардеробу, с улыбкой раскланиваясь с многочисленными знакомыми.

Он понимал, что было бы свинством не подойти к Высичу, однако, сделав несколько шагов в его сторону, уперся в столь ледяной взгляд приятеля, что сразу же, с облегчением, повернулся в сторону распахнутых дверей в зал.

На длинных столах, устланных жесткими от крахмала скатертями, поблескивал хрусталь, серебрились приборы. Приглашенные, сбиваясь в компании по три-четыре человека, проходили в залу, вспоминая студенческие годы, перебирая преподавателей, оживленно жестикулируя. Обычная атмосфера несколько припозднившегося праздника. Впрочем, то тут, то там Озиридов начал замечать то студента в плохонькой тужурке, то вообще чрезвычайно простое лицо, явно не вписывающееся в круг приглашенных.

— Петр Васильевич, — ухватил Озиридов за руку присяжного поверенного Вологодского. — Это что, тоже приглашенные?

Вологодский удивленно повел плечом:

— Понятия не имею.

Но неизвестные его явно заинтересовали. Позвав кого-то из учредителей, он озабоченно направился к двери.

А в клубе действительно творилось что-то странное. Перед дверями смущенно замерли устроители, потому что снаружи доносились раздраженные голоса: «А ну, открывайте! У нас тоже билеты есть! Двери сломаем!»

— Откуда у них билеты? — удивился кто-то, подбегая к окну.

— Господа! Это явная провокация. У входа скопилось множество людей, но они не могли получить пригласительных билетов!

— Они прибывают, господа!

— Безобразие! Где полиция?

— А что полиция может сделать? Вон я вижу их. Человек пять. Этого мало, господа, мало.

— Зато этих вон сколько!

— Они же действительно сломают двери!

— А может, открыть, господа? Может, меньше беспорядка получится?

— В самом деле! Губернатор нас предупреждал.

— Ни в коем случае! Следует вызвать полицию.

— А почему не казаков? — саркастически поинтересовался кто-то. — В стране революция, а мы на народ плюем.

— Революции так не делаются!

— Ха! Можно подумать, он знает, как делается революция! Якобинец нашелся!

— Господа, прекратите! — прерывая общий гвалт, раздался уверенный голос Потанина. — Я призываю всех к спокойствию и предлагаю впустить в зал студентов. В самом деле, как мы сейчас выглядим в их глазах?

Устроители переглянулись, но всем было ясно, двери собрания долго не выдержат напора толпы.

— Впустите их!

И шумная толпа ворвалась в зал.

— Господа! — послышался чей-то голос. — Почему бы нам не начать собрание, коль уж все собрались?

— Правильно! Пора!

— Кого выберем в председатели?

Присяжный поверенный Лурье выкрикнул:

— Григория Николаевича Потанина!

— Надеюсь, ни у кого не будет возражений против кандидатуры?

— Потанина председателем!

— Потанина!

— Секретарем Кийкова!

— Годится!

На сцену быстро вынесли стол, поставили стулья.

Собравшиеся, теснясь, пропустили к сцене Потанина и Кийкова. Григорий Николаевич шел неторопливо, не глядя по сторонам. Поднявшись по ступеням, он, прежде чем опуститься на стул, долгим взглядом, в котором читалось и спокойствие, и интерес к происходящему, обвел зал.

Присяжный поверенный Кийков уже разложил бумаги, приготовил карандаш и недоумевающе смотрел на продолжавшего молчать Потанина. А тот, понимая, что любое его слово почти наверняка будет встречено молодежью в штыки, выжидал. Ему было ясно: рабочие и студенты ворвались в клуб не для того, чтобы вместе с либералами праздновать Татьянин день. Слухи о кровавых событиях в столице, все эти дни расползавшиеся по городу и будоражившие жителей, сейчас, казалось, превратились в грозовые тучи, сгустившиеся вдруг в тесном и душном зале.

Видя медлительность председателя, Кийков порывисто поднялся:

— Господа! Считаю возможным открыть наше собрание, посвященное 150-летию Московского университета!

Не успел он договорить, как зал взорвался негодующими возгласами:

— К черту юбилей! В России революция!

— Царизм расстреливает народ, а вы болтовню разводите!

— А им это неинтересно! У них Татьянин день!

— Долой самодержавие!

— Долой позорную войну!

— Свободу политическим ссыльным!

Кийков растерянно закрутил головой, застучал карандашом по столу, но на него никто не обращал внимания.

На сцену выбежал возбужденный раскрасневшийся юноша в расстегнутой рабочей куртке и, рванув ворот косоворотки, срывающимся голосом выкрикнул:

— Народная кровь захлестнула улицы Петербурга! Пали от царских пуль сотни ни в чем не повинных людей! Сатрапы не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков! Предлагаю почтить память жертв Кровавого воскресенья вставанием!

Стало так тихо, что Озиридов даже расслышал, как за окном переговариваются городовые.

Потом пронесся шорох. Те, кто сидел, встали. Кому раньше не досталось стула, замерли неподвижно.

Высич, оставшийся в вестибюле рядом с молоденьким чертежником из городской управы Сергеем Костриковым, известным среди томских социал-демократов под партийным псевдонимом Серж, покосился на входную дверь: в нее то и дело заглядывали с опасливым любопытством продрогшие полицейские. А из зала уже неслось нестройное:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной народу, вы отдали все, что могли за него, за честь его, жизнь и свободу…

Костриков шепнул Высичу:

— Я в зал, хочу послушать выступления, а вы тут посматривайте…

— Хорошо, — кивнул Валерий, внутренне усмехнувшись. И что же, эти молодые люди считают, что они самые умные и самые разумные! Все бы им командовать…

А речи в зале уже лились вовсю.

После либерально настроенного юриста, встреченного недовольным шиканьем, на сцену поднялся бывший студент, революционер-нелегал Николай Баранский по прозвищу Николай Большой, который тут же выкрикнул в зал призыв начать забастовку по всей линии Сибирской железной дороги. По его мнению, озвученному громким голосом, это был бы достойный ответ на расстрел безоружной демонстрации в Петербурге.

Зал неистово зашумел. Озиридов вовсе не собирался выступать, но тут не выдержал:

— Друзья! — крикнул он, взобравшись на сцену. — Да, настало новое время, время больших перемен, но надо ли торопить эти перемены искусственно? Неужели вы думаете, что правительство не понимает всей необходимости, всей насущности коренного улучшения жизни простого народа? Да, мы должны помочь народу, но законным путем, путем петиций и протестов, без угроз и оружия. Только там можно