Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Зачем ты полностью снимаешь обертку?!

Бернард ответил в подчеркнуто спокойной и снисходительной манере:

— Чтобы знать, что это моя пачка. Мы с тобой оба поклонники дромадеров. — И он кивнул в сторону запечатанной пачки «Кэмела» рядом с Энрике.

— Ну вот, теперь я еще и вор! — воскликнул Энрике, снова ударив по столу. — Ты выдумал эту Маргарет! Именно поэтому я и не видел тебя с ней в «Ривьера-кафе» месяц назад! А не потому, что вы якобы сидели в другом зале! Ты никогда не был там с ней, потому что ее, черт возьми, не существует!

Бернард зажал сигарету в пухлых сухих губах.

— Ты ведешь себя как ребенок, — пробормотал он, и незажженный «Кэмел» несколько раз подпрыгнул в воздухе.

Обалдевший от кофеина и преисполненный отвращения как к себе, так и к Бернарду, Энрике вытащил из заднего кармана черных джинсов бумажник и извлек оттуда все, что там было, — десятидолларовую купюру, что, как минимум, вдвое превышало его долю в счете, включая чаевые. То ли латиноамериканская гордыня возобладала над бережливостью, то ли еврейская праведность победила социализм, то ли, что самое вероятное, стремление к драматическим эффектам оказалось сильнее веры в приземленные расчеты, однако, неуклюже ударившись коленом о стол, Энрике столь же неуклюже потянул к себе армейскую шинель, попутно вытерев ею всю пластиковую поверхность, а также опрокинув пепельницу, и швырнул деньги Бернарду с восклицанием: «Завтрак за мой счет, ты, гребаное трепло», после чего попытался засунуть правую руку в левый рукав. Хоть ему и пришлось покинуть сцену в наполовину — к тому же задом наперед — надетом пальто, Энрике считал, что уход удался, и лишь убедился в своей правоте, когда на следующий день Бернард, позвонивший, чтобы подтвердить участие в запланированной на этой неделе у Энрике игре в покер, в конце разговора небрежно спросил:

— Ты как, будешь дома в эту субботу?

— Ну… да, — осторожно протянул Энрике.

— Я ужинаю с Маргарет. После этого приведу ее к тебе. Часов в одиннадцать, нормально?

— Хорошо, я буду дома, — сказал Энрике и, только положив трубку, позволил себе рассмеяться.

Итак, провокация с вымышленной Маргарет оказалась идеальной наживкой. Она, разумеется, была настоящей, столь пугающе настоящей, что Энрике изо всех сил уставился на Бернарда, хоть и по-прежнему видел боковым зрением качающийся из стороны в сторону замшевый ботинок. Его докучливый приятель расположился за круглым столиком справа от камина. Он не стал снимать черную кожаную куртку, слишком легкую для тогдашней погоды, и полез во внутренний карман за новой пачкой сигарет. Затем последовал столь бесивший Энрике ритуал — концерт Бартока для «Кэмела» с целлофаном, отбарабаненный на светлом дереве стола.

Убедившись, что гости разместились, Энрике и сам присел на складную кровать, которая в тот момент могла сойти за диван благодаря двум длинным подушкам в синих бархатных наволочках, но тут же понял, насколько стратегически неудачна эта позиция: ему нужно было выбирать, смотреть ли прямо на Маргарет, оседлавшую его режиссерское кресло, или, вывернув шею, любоваться Бернардом, этим современным никотиновым композитором; держать в поле зрения одного и другого и скрывать истинный интерес было невозможно.

Бодро вскочив, Энрике предпринял маневр, чтобы иметь возможность видеть сразу обоих.

— Нужна пепельница? — спросил он и, обогнув Бернарда, переступил порог так называемой кухни. Он искал пепельницу из прозрачного стекла, купленную недавно за углом, в «Ламстонз» на Шестой авеню. Энрике гордился тем, что все в его квартире было абсолютно новым. Он просто обожал разделочный стол. Другой, длинный, вытянувшийся вдоль двух окон, выходивших на шумную Восьмую улицу, при игре в покер мог вместить восемь человек. Он души не чаял в «Тринитроне», втиснутом между столом и камином, и наслаждался видом новых, ни разу не использованных кастрюль, сковородок, мисок, тарелок и столовых приборов.

Зайдя за выступ стены, отгораживающий плиту, он вспомнил о своих обязанностях хозяина:

— Кто чего хочет? Вино? Кола? Кофе? — Покосившись на мусорное ведро, он попытался сообразить, нельзя ли спасти что-нибудь из купленной у китайцев еды, и неуверенно добавил: — Чай?

— Пиво, — отозвался Бернард.

— Пиво, — повторил Энрике, открывая холодильник. Заранее зная ответ, он заглянул внутрь. — К сожалению, пива нет. Вина? — повторил он, помня, что у него есть бутылка «Матеуса», дешевого португальского розового, которое его друзья любили за необычную бутылку — она легко превращалась в подсвечник; воск причудливым покрывалом застывал на ее покатых боках.

— Скотч, — сказал Бернард таким тоном, будто это решало проблему.

— Бернард, скотча нет. Как насчет «благородного» «Матеуса»?

— «Матеус»? — то ли изумленно, то ли пренебрежительно воскликнула Маргарет.

Энрике выглянул из-за дверцы холодильника, чтобы спросить Маргарет, означает ли это, что она хочет вина. То, что он увидел, его смутило. Голубоглазая красавица сняла ногу с правого подлокотника и повернулась на девяносто градусов, чтобы следить за его передвижениями, тем самым невольно превратив складное кресло в нечто похожее на неудобную колыбель. Теперь ее спина не лежала на холщовой спинке, а упиралась в жесткий подлокотник; больно, наверное, подумал Энрике, хотя ее куртка, перекинутая через ручку кресла, играла роль буфера. Ноги были перекинуты через левый подлокотник, так что Энрике мог хорошо рассмотреть упругие ягодицы, стройные бедра и то, что находилось между этими бедрами. В его воспаленном воображении она предлагала ему себя, впрочем, сидевший прямо по курсу Бернард вполне мог заявить, что Маргарет обращалась к нему, а не к Энрике. Ленивым движением она заправила тугую вьющуюся черную прядь за изящное ухо. Он обратил внимание, что, кроме как на висках, у нее прямые волосы, но, плохо разбираясь в женских уловках, не мог понять, естественные у Маргарет локоны или нет. Глядя, как она раскинулась в кресле, Энрике уже не мог вспомнить, о чем собирался ее спросить.

Широко улыбнувшись, Маргарет впервые показала зубы. Они были слишком мелкие для такого большого рта и редкие, как у ребенка.

— У тебя правда есть «Матеус»? — Ее усыпанное веснушками лицо искрилось весельем.

— Да, это ужасно, но кто-то же должен его покупать, — пристыженно сказал Энрике.

— Никакого скотча? Никакого «Джека Дэниэлса»? — со смехом спросила она.

— Никаких крепких напитков, — признался Энрике, опуская голову в притворном смущении. — Только дешевое вино.

— Что я тебе говорил, — бросил ей Бернард.

Энрике хлопнул дверцей холодильника — может, чуть сильнее, чем следовало.

— Что говорил? — спросил он.

— Что ты не пьешь, — ответил Бернард. Незажженная сигарета плясала в его губах, как дирижерская палочка. Он приложил головку спички к шершавой поверхности, прикрыл обложкой книжечки[2] и медленным изящным движением выдернул из-под нее спичку, так что она загорелась уже в воздухе. Пару месяцев назад, во время одного из их поздних завтраков, Энрике попробовал повторить этот фокус. Загорелась не только спичка, но и книжечка, превратившись в огненный шар, который вырвался из рук ошеломленного Энрике и улетел куда-то в сторону, перепугав двух пожилых завсегдатаев за соседним столиком. Бернард самодовольно улыбнулся, а рассерженный официант растоптал шар и в этот день отказался бесплатно подливать им кофе. Последующие попытки втайне овладеть техникой Бернарда тоже провалились.