Ревность - Селия Фремлин

Как только Джефри ушел, она отправилась на кухню — прикинуть, что приготовить вечером для незнакомой гостьи. Что-нибудь холодное, разумеется. В такую погоду каждый предпочтет холодную еду. Во всяком случае, каждый, кто не догадывается, насколько он не прав. Значит, салат. Салат, холодное мясо и компот. Меню так себе, без затей. Но Джефри и Розамунда никогда не устраивали большой возни вокруг гостей. Напротив, обычно Розамунда готовила что-нибудь вкусненькое, только когда они бывали дома одни, даже без Питера. Питер вообще страшно усложнял любой прием пищи своим недавно приобретенным цинизмом по отношению к еде и чудовищным аппетитом (сочетание, чрезвычайно затруднительное для всех заинтересованных лиц). Главное, никогда не знаешь, явится ли он домой к обеду, а если да, то не притащит ли с собой трех-четырех голодных друзей.

Во всяком случае, сегодня он объявил, что вечером его не будет, если, конечно, этому можно верить. Значит, на сына она не рассчитывает. И точка. А если он неожиданно появится — хотя вряд ли можно считать неожиданностью то, что происходит два раза из трех, — пусть сам себе что-нибудь сообразит. Есть в делах нынешних подростков какая-то расхлябанность, подумала Розамунда. В дни ее юности такого не было. В ее время, если они собирались пойти погулять, так уж точно шли. Частенько наплевав на яростные возражения старших. Теперь, когда такого понятия, как родительские возражения, не существует в природе, светская жизнь молодежи страдает беспомощной неопределенностью. У них это в крови — в какой угодно момент готовы перенести или вовсе отменить любую встречу и имеют привычку возвращаться в отчий дом как раз к тому обеду или ужину, который, по расчетам родителей, должны пропустить.

Еще несколько лет назад, когда Питер был голубоглазым, румяным сорванцом, словно сошедшим со страниц книжки про Уильяма[1], Розамунда была бы не против, останься он на ужин. Даже с удовольствием продемонстрировала бы сына новой бездетной соседке — они с Джефри, как только увидели японского хина, немедленно и безоговорочно заключили, что у нее нет детей. Вне всяких сомнений, настанет день, когда Розамунде снова будет приятно похвастаться Питером — красивым молодым человеком, увлеченным серьезным делом. Пока же она предпочитала гордиться сыном издалека, и чем дальше, тем лучше.

Хлопнула входная дверь, и в кухню, улыбаясь, шагнул Джефри.

— Бросай работу, милая, — объявил он. — Нам не придется утолять голод сей страждущей особы. Она сама намерена утолить наш голод. Хочет, чтобы мы пришли к ней на ужин. Каково, а?

— Но… как же… — От удивления, вызванного таким поворотом событий, Розамунде почему-то захотелось возражать, как будто хлопоты и беспокойство предстояли ей, а не новой соседке. — Да как же она управится? Ей даже еще не всю мебель занесли… Как в такой обстановке можно думать о готовке для гостей? Ей бы самой для себя чего-нибудь наскрести, в первый-то вечер. Потому я и решила ее пригласить.

— Я ей так и сказал. А она только расхохоталась. Начинать, говорит, надо с самого важного, а устроить вечеринку гораздо важнее, чем расставить мебель. И если честно, Розамунда, по-моему, она права. У нее там так забавно — она повсюду свечи расставляет, прямо на ящиках, и цветы там, и все такое. Мы ведь пойдем, да?

— Да, пожалуй. Если ты уверен, что она в самом деле нас ждет. Мне все же кажется, что это куча лишней работы для нее, и в такой день…

«Фу, какая я скучная, — вдруг подумала Розамунда, — никакого воображения, если сравнивать с беззаботной изобретательностью, которая обосновалась за соседней дверью».

— Разумеется, мы пойдем, — добавила она, улыбнувшись. — Звучит очень заманчиво. Может, мне стоит ей помочь?

— Не надо, наверное. Если хочешь, могу ее спросить. Я обещал вернуться и протянуть электрический шнур над стеклянной дверью, чтобы повесить фонарь в саду. У нас, между прочим, тоже надо бы такое устроить. Почему нам это раньше в голову не приходило? Да, кстати, она действительно кое о чем просила. У нас есть ярко-красная ленточка или что-то в этом роде? Она хочет завязать бант Фудзи-горке. Чтобы отметить приезд.

— Фудзи-горке?

Розамунда, разумеется, догадалась, кому принадлежит это нелепое имя. Переспросила не осведомленности ради, а для перестраховки. Потому что в голосе Джефри должна была бы прозвучать насмешка, когда он передавал эту странную просьбу. Они с Джефри всегда потешались над хинами, такая у них привычка. А уж коли дело касается хинов, которым необходимы красные бантики по случаю торжества!..

Но Джефри, к ее ужасу, кажется, не понял. Просто ответил на вопрос.

— Да, Фудзи-горке. Хину, — охотно объяснил он. — Видишь ли, у ее сестры тоже есть хин, по имени Фудзи-яма, и совершенно естественно, что…

Розамунда не собиралась выслушивать эту историю. По крайней мере, когда ее излагают с умильной улыбкой и так простодушно, не понимая, насколько все это глупо, жеманно, по-стародевичьи сентиментально.

Усилием воли она остановила перечисление эпитетов, которые множились у нее в голове. Даже улыбнулась и предложила:

— Пускай она сама мне расскажет. Наверняка она захочет это сделать, а мне будет трудно смеяться в нужных местах, если я заранее все узнаю. Да, придется нам поднапрячься — веселые истории о хинах в таком близком соседстве! Надеюсь, мы приспособимся.

Долю секунды она смеялась в убийственном одиночестве, затем Джефри к ней присоединился. Чуточку слишком поздно и чуточку слишком громко. И за первой шуткой не последовала вторая. Пробормотав что-то вроде «как-никак пообещал…», Джефри поспешно вышел из кухни и из дома. Без ленточки. И эта красная ленточка, которую они не искали, не нашли, которой у них, вероятно, вообще не было, стала первым предметом из тех, что никогда впредь не поминались в их разговорах.

Обычно Розамунда была благодарным гостем. Обычно она любила встречаться с новыми людьми, рассматривать их дома, слушать рассказы об их жизни, пополнять ими свою богатую коллекцию знакомых или даже друзей.

Но в тот вечер в ней почему-то бродили недобрые чувства. Стоило Розамунде шагнуть из летних сумерек в гулкий, не застланный ковром холл соседнего дома, как в душе она ощетинилась, исполнилась готовности подмечать любой недостаток, любой огрех. Поэтому, когда боковая дверь холла распахнулась и перед глазами предстала сверкающая картина, первым побуждением было с ходу так или иначе забраковать, преуменьшить ее прелесть. За приветливым, танцующим пламенем свечей, за обильным великолепием цветов и листьев — за всей этой декорацией она старалась разглядеть обыкновенный, невзрачный и несоразмерный холл, в точности как их собственный.

Но это было невозможно. Помещение напоминало волшебную пещеру, и все, что тебе оставалось, это отбросить мелкие придирки и поддаться очарованию. Маки, настурции, стелящиеся зеленые ветки обратили в сказочные джунгли то, что на самом деле являлось безобразным сборищем несуразной мебели, сваленной грузчиками как попало. Вон из темного угла выглядывает свернутый в рулон, большой пыльный ковер, но как ловко обвивают его пестрые побеги плюща — ни дать ни взять узорчатая колонна! Каким золотом и багрянцем светится эта ваза с настурциями на поцарапанной поверхности то ли непрезентабельного столика, то ли шкафчика — не разберешь, да и неважно. Цветы и свечи преобразили все вокруг, превратили унылый холл в мир торжества света и красок.