Девять - Анджей Стасюк

Он вернулся в комнату и начал кружить по тому месту, где в прежние времена обычно ставили столы. На четвертом круге он сошел с дистанции, его занесло в сторону белого стеллажа. Сунув руки в карманы, он принялся рассматривать то, что лежало на полках. Разная дребедень, которая ни о чем ему не говорила. Фаянсовая танцовщица, стеклянная посудина, полная всякой хренотени, египетский сонник, китайская И-Цзин,[4]телефонная книга, четырехтомная энциклопедия, несколько аудиокассет: «Marillion», «Pet Shop Boys», английский для начинающих, Смолень с Ласковиком,[5]Кора[6]с «Маанамом»,[7]щетка для волос, рожок для обуви. Заглянул в бар и обнаружил там початую бутылку каберне, рюмки, пепельницу и отражение собственного живота в зеркале. Он захлопнул крышку, стекло задребезжало, зазвонил трамвай, задрожал пол.

Шкаф был закрыт на ключ. Без него замок не хотел открываться. Павел надавил на дверцы, пытаясь вернуть створки в прежнее положение, и дернул еще разок.

Он с трудом сунул руку в плотно спрессованную стопу постельного белья, шевеля пальцами так, точно расклеивал страницы большой, лежащей плашмя книги. «Постирал, и гладить не надо», – подумал Павел. Между этой стопой и полотенцами было свободное место, поэтому он запустил туда руку поглубже, почти по локоть, и стал водить там ею в прохладной и шершавой темноте, но ничего не нашел. На нижней полке стоял утюг. Павел подвинул его, чтобы пошарить за стопкой скатертей и льняных штор. Утюг был еще теплый. Регулятор стоял на отметке «хлопок». Павел стал рассматривать одежду. Футболки на ощупь такие мягкие, какими бывают только поношенные, многократно стиранные вещи. Зеленая, черная, красная, две белых, опять черная и на самом дне бирюзовая. Четыре пары джинсов – белые и голубые «левиса», темно-зеленые вельветовые и застиранный потертый комбинезон цвета хаки – соседствовали с теплыми спортивными анораками. У них на сгибах кое-где виднелись надписи и эмблемы. Тыльной стороной ладони Павел ощущал то выпуклую вышивку, то липкое прикосновение прорезиненных надписей. Выше лежали блузки и юбки. Он взял их и, не двигая с места, пропустил через большие пальцы, как две колоды огромных квелых карт, затем слегка раздвинул и заглянул поглубже. Сверток в газете. Павел осторожно вынул его, сел на корточки и положил находку на пол, насвистывая: «Эх раз, еще раз…» Пожелтевшая «Жиче Варшавы» рассыпалась в руках, как тоненькая облатка, лицо Ярошевича лопнуло посередине. Он поднял крышку бомбоньерки и нашел там локон светлых волос, сухую, почерневшую от времени розу и стопочку исписанных страниц. Бросил свистеть, скомкал все кое-как и сунул на место. Обрывки газет сгреб ногой под ковер.

На уровне лица находилась полка с бельем. Шероховатые чашечки лифчиков, сложенные одна в другую: черные, белые, черные, бежевые, бессмысленная конструкция, бесплотная и жесткая, две шапочки, скрепленные между собой, две жокейки без козырьков. Он прервал ненадолго свое занятие и отошел к окну. Толпа поредела, стрелки часов на башне остановились на четверти четвертого неизвестно какого дня. Павел окинул взглядом тротуары и переходы, улицу Сверчевского, Вильнюсскую, скосил глаза на Торговую, чувствуя лбом холод стекла. Сто первый проволок брюхо по рельсам и остановился перед церковью. Какой-то тип в варенке выбежал из очереди, тянущейся к киоску, и проскочил в закрывающиеся двери. Из-за угла нарисовались трое пацанов, свернули на Кирилла[8]и потопали в сторону парка. Полы их болоньевых курток развевались от ветра, как крылья: черные, коричневые и синие. Они уже успели принять, и холод был им нипочем. Павел подумал, что хотел бы быть на их месте. Еще сто метров, и они проскользнут в извилистые аллейки, безлиственные густые заросли скроют их, они затеряются там и, хоть не станут невидимками, будут в безопасности. Деревья сомкнутся над ними не хуже потолка, найдут они себе лавочку рядом со стариками, играющими в шашки, беспокойство покинет их, и небо цвета дыма будет светить им до самых сумерек, до того времени, когда, избавившись от боли и стаха, они снова ринутся во мрак, полный электрических звезд, сыплющихся из пантографов трамваев, которые бегут по улице 11 Ноября и Сталевой прямо в вифлеемскую ночь Шмулек и Таргувка,[9]и будут ждать, ждать, ждать сколько влезет, времени у них хоть пруд пруди, а у него осталось – кот наплакал.

Пацаны прошли по Ягеллонской мимо бензозаправки. Пятьсот девятый шуганул их сигналом, но Павел уже этого не видел. Он вернулся к открытому шкафу. Потрогал трусики. Они лежали как стопка разноцветных книжек. Сказочки в пастельных тонах, почитай мне, мама, – желтый «Дональд Макдак», фисташковая «Уточка-Чудачка», «Проделки, каверзы и трюки обезьянки Фуки-Муки»… Он провел пальцами по сгибам. Сверху вниз, один раз и другой, а потом осторожно сунул ладонь между черными и белыми. Почувствовал, что у него встает.

И тут понял, что он не один. Замер, прислушиваясь. Стук повторился. Тихий, едва слышный, но, без сомнения, идущий откуда-то из квартиры. Павел втянул воздух и зажал рот. Сделал шаг, пол заскрипел, он застыл на месте, и тогда что-то стукнуло совершенно отчетливо. Он подошел к дивану, накрытому белой лохматой накидкой. Приподнял ее за край.

Черепаха смотрела на него холодно и не мигая, словно фотоаппарат. Коричневая матовость делала ее похожей на какую-то старую кожаную вещь. Черепаха пошевелилась, и пустая тарелка, в которую она попала ногой, звякнула о пол.

– Ты, чертово ракообразное, – сказал Павел тихо и перевел дух.

Павел закрыл шкаф как раз в тот момент, когда в прихожей заскрежетал замок.

На ней было длинное серое шерстяное пальто. Павел подошел помочь, но она быстрым ловким движением сбросила пальто с плеч и повесила на вешалку. Переобулась и пошла на кухню. Сразу принялась убирать со стола: посуду в раковину, объедки в мусорное ведро, недоеденное яйцо к раковине, – на него она не взглянула ни разу, и руки у нее дрожали. В тишине и сером свете утра стук и звяканье казались слишком резкими и раздражающими.

Наконец она начала разговор:

– Извини, что я так тебя бросила. Думала, успею. Начальница – зараза, а у меня еще долг за прошлый месяц. – Взглянула на зеленые пластмассовые часы на стене. На них было восемь двадцать две. – Что будешь? Кофе или чай? Мне уже надо идти.

– Когда в школу?

– На будущий год. Давай кофе.

Павел сидел на стуле и смотрел ей на ноги. Голубые пантолеты на небольшом каблучке выстукивали по полу между раковиной и плитой. Везде, даже дома, она хотела выглядеть по-светски. Никогда не носила растоптанных тапок. Стук-стук-стук и чашка, и чайная ложка, стук-стук, коробка с кофе, свист чайника.