Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов

1

Ключ в ржавом замке повернулся неожиданно легко. Дверь тоже открылась без скрипа, и из сеней пахнуло не плесенью и запустением, а запахом свежей клеенки, краски, керосина. Она подумала, что верткая Борисовна, видимо, не одной ей одалживала ключ от дома соседки, — наверно, и постояльцев пускала, не спрашивая разрешения хозяйки. Упитанная мышь нехотя выбралась из комода и, оставляя белый мучной след, по-хозяйски прошелестела за опрокинутое ведро в углу.

На чердак вела лестница с перильцами, но женщина не стала подниматься по ней, толкнула дверь в горницу. Свет, сжатый снаружи досками ставень, разрезал пространство от окна до пола дымящимися полосами. Она огляделась, задвинула щеколду на дверях, подошла к столу, поставила на него сумку. Фанерная переборка была оклеена новыми газетами, и только в одном месте, пожалуй не без умысла, были оставлены старые, разной степени пожелтелости, выглядывавшие друг из-под друга, так что все вожди на портретах, правившие страной последние пятьдесят лет, забыв свои распри, заговоры, разоблачения, убийства, оказались рядом и дружно слали зрителю свои неумелые деревянные улыбки.

Она открыла сумку. Вынула большую конфетную коробку, извлекла оттуда портативный магнитофон. Опробовала его.

— Тринадцатое октября, воскресенье, деревня Волохонка, проверка.

Нарочито обесцвеченные лабораторные слова звучали странно, отражаясь от грубых бревенчатых стен. Затем из сумки появилась спиртовка, за ней спички, стерилизатор, коробка с хирургическими инструментами, несколько бутылочек. Пальцы ее уверенно находили в полумраке нужные вещи. Синее пламя спиртовки прыгнуло вверх с едва слышным хлопком, но, придавленное сверху дном стерилизатора, распласталось, пожелтело. Вслед за ланцетом в закипающую воду нырнул инструмент, похожий на большой нержавеющий гвоздь.

Вода кипела. Она расстегнула пальто, высоко подняла передний край юбки, села на лавку. Всмотрелась в кожу бедра, белевшую над краем чулка. Слева от подвязки поблескивал едва заметный шрам. Она потрясла бутылочку со спиртом, стала протирать справа. Потом взялась за йод, но передумала, отставила в сторону. На протертом участке узор жилок в глубине проступал особенно ясно.

Она взглянула на часы, подождала еще немного и выключила спиртовку. Вскрыла гигиенический пакет, достала оттуда плотную марлевую прокладку. Едва дождавшись, когда остынет, извлекла блестящий гвоздь, обернула тупой конец прокладкой. Острый обмакнула в спирт, подержала там. Потом прижала к коже и, сморщившись и закусив губу, с напряжением наклоняясь вперед, будто ей нужно было удерживать на месте протестующее и вырывающееся тело, провела длинную рваную черту.

Кровь проступила сперва в нескольких точках и вдруг заполнила белую бороздку сплошной вспухшей чертой. Стараясь не размазать ее, она начала поспешно собирать в сумку все разложенное на столе. Дымящуюся воду из стерилизатора вылила прямо в щель в полу. Ланцет уже поостыл — его можно было взять рукой. Передвинувшись так, чтобы свет из оконной щели упал прямо на ранку, она всмотрелась, разглядела то место, где кровеносный сосуд нырял под царапину, как ручей под мост, и, негромко охнув, вдавила лезвие в точку пересечения.

Кровь ударила фонтанчиком.

2

— Ох, лихо мое, ох, Игнатьевна, — да как же ты так? чем же? Ох, батюшки-светы, а у меня и бинта нет чистого… Да ты садись пока и ногу подними, повыше держи… Ох ты, крови-то сколько!

— Вот так оно, так всегда со мной, Борисовна. Неудачливая я — хуже нет. И в прошлом году руку вывихнула, и в запрошлый год ребро на лыжах сломала. А бюллетеня мне ни в те разы не дали, ни сейчас не дадут. Потому — воскресенье.

— Погоди ты, погоди, где-то была у меня тряпица чистая… сейчас… не в сундук ли я ее сунула…

— А иконы никакой не нашла. Ни где Григорьевна сказала искать, ни в других местах… Видно, побывал там кто-то уже…

— Да кому же?… Господь с тобой, запертый дом стоит всегда, в аккурате… Племянницу с мужем однажды пускала пожить, а больше никого…

— Вот гляди: как прижму пальцем, так слабее идет, а как отпущу — сразу хлещет. И юбку уже залило, и пальто… Видно, жилу порвало… И гвоздь такой ржавый был — страсть…

— Если к фершалу бежать, так это шесть километров, и лошадей уже в деревне ни у кого не осталось. А в аптеку — так и того дальше.

— Может, жгут какой наложить?

— Высоко больно. Нога там толстая, не пережать…

— А вот Григорьевна как-то говорила, что ты при случае травами лечишь. И что заговоры старые знаешь.

Старуха разогнулась от вороха тряпок, вытащенных из сундука, обернула к ней пропеченное солнцем лицо:

— Зачем же она на меня напраслину… Теперь за такое…

— Нет, я же ничего. Просто говорила, что раньше ты настойки всякие делала и кровь умела заговаривать.

— То давно было.

— Я, может, Григорьевне скажу, что не пропала икона, а что в пожаре сгорела…

— Теперь травам веры нет… Все ренгены да антиботики эти.

— …Все лучше. Недаром же говорят, что если в огне, значит, Бог взял, а не чужие люди…

— А что ети антиботики? Тоже ведь трава, только заплесневелая.

— Ох, голова что-то кружится…

— Так ты говоришь, ты в заговоры веришь?

— Как же не верить? Я все детство с бабкой в деревне жила. Вот мастерица была заговаривать. За двадцать верст к ней приезжали. И от язвы знала, и от лишая, и от грыжи, и плод могла вытравить, и сердце приворожить.

— Вспомнить, что ли, старое…

— Поспеши, Борисовна, вспомни. А то видишь — пропадаю.

— Но ты уж меня не выдавай потом, Игнатьевна.

— Да Господь с тобой — кому же я выдам?

— Ладно… Ты устрой пока ногу, а я помолюсь, чтобы Господь силу дал. Может, и снизойдет Милостивец, ниспошлет мне, грешной…

Старуха протерла низко висевшую икону полотенцем, потом попятилась назад, встала на колени. Не отрывая взгляда от ее склоненной спины, женщина вытянула на лавке пораненную ногу, подсунула под нее сумку, осторожно открыла молнию, засунула внутрь руку. Щелчок включенного магнитофона показался ей неожиданно громким.

Но нет — старуха не услышала. Осторожно, словно боясь растерять молитвенную сосредоточенность, размеренно крестясь, она перешла, так же пятясь, к лавке, снова опустилась на колени. Слова молитвы начали перемежаться то ли с причитаниями, то ли со всхлипываниями, потом стали распадаться на отдельные слоги, утрачивать связь, сплетаться в негромкий напев, в котором было что-то и от колыбельной, и от частушки, и от марша, с настойчивым, но неуловимо меняющимся ритмом. Морщинистые, с неровно обломанными, потемневшими ногтями пальцы нависали над раной, то приближаясь, то удаляясь, то касаясь кожи по сторонам.

Настойчивый ритм все ускорялся, выпеваемые звуки делались все выше по тону.