Мотылек - Поппи Адамс

Над всем этим на стенах висели ряды бабочек в рамках: Incatua molken размером с детскую руку, пойманная в Бразилии и уже выцветшая и невзрачная; большая рамка с полным комплектом всех известных бразильских ленточниц, неразличимых без табличного указателя, служившего им фоном, – этих бабочек поймали и монтировали еще до того, как энтомологи научились фиксировать цвета с помощью нашатырного спирта. В шкафчиках из стекла и красного дерева были выставлены подписанные шкурки гусениц. Сверху на шкафах до сих пор можно различить название знаменитой в девятнадцатом веке фирмы, производившей подобные предметы, – «Уайт и сыновья». Шкурки были аккуратно проколоты и вычищены, после чего высушены до бумагообразного состояния на горелке Бунзена. Здесь также были другие, более крупные насекомые со всех концов света, выставленные в шкафчиках или развешанные в рамках на стенах, – тарантул-птицеед, гигантский австралийский таракан, скорпион из пустыни Атакама. Как указывали подписи, все эти экземпляры были подарены другими выдающимися энтомологами викторианской эпохи. Складывалось впечатление, что мои предки вовсе не обожали природу, а прочесывали землю с желанием убить и насадить на булавку всякое несчастное насекомое, которое встретится им на пути. Мама считала эту выставку отвратительной, а папа не видел в ней особой необходимости, но никто из них так и не решился убрать что-либо.

Мама Мод тоже добавила к этому музею свою секцию. На специальном столе рядом с диваном в гостиной были расставлены фотопортреты полудюжины членов нашей семьи в красивых рамках. Один из снимков запечатлел молодых Мод и Клайва, обнимающихся на балконе на фоне какого-то иностранного города, возможно, Парижа. У них за спинами горели вечерние огни, но они смотрели только друг на друга. Должно быть, эта фотография была сделана еще до войны, до того, как я появилась на свет. На маме милое пестрое платье, она подперла подбородок рукой, а в ее глазах горит свет счастья. Папа обхватил руками ее талию и держит ее нежно, словно драгоценную вазу. Также здесь находилась моя младенческая фотография – меня запеленали до такой степени, что даже лица не было видно. Мод и Клайв держат сверток между собой, стоя рядом с солнечными часами на верхней террасе. Повсюду лежат сугробы, тяжелый снег пригибает книзу еловые лапы у нас над головами, а в паре мест на фотографии остались пятна от попавших на объектив снежных хлопьев.

Впрочем, большинству посетителей запоминалось прежде всего то, как холодно в доме. Он был построен во времена, когда в моде были огромные комнаты с высокими потолками и эркерными окнами, которые можно было обогреть лишь с помощью прислуги, численностью превосходившей членов семьи. Но после войны мама заявила, что мы не можем позволить себе больше одного помощника в доме и двух – в саду, так что наших служанок, Анну Марию и Марту Джейн (они были сестрами и родились в семье из Литл-Бродвиндзора, в которой было девять дочерей), отослали домой, и с нами осталась только Вира, исполнявшая в доме обязанности экономки.

Вира утверждала, что она не работает в доме, а является его частью – как лестница в холле или пристройка, в которой хранятся принадлежности для клумб. Она мало говорила, но изучать ее поведение было очень интересно. У нее были кучерявые седые волосы, и она жила на свете так долго, что ее тело постепенно усыхало, – за исключением носа, который с течением времени лишь рос и становился все более красным и все более похожим на картошку. Виви говорила, что нос Виры высасывает жизненные силы из ее организма и благодаря этому все увеличивается. Время от времени на лице Виры появлялась новая бородавка или толстый волос длиной в пару-тройку сантиметров, словно выросший за одну ночь. Мама обычно смеялась, когда Виви рассказывала ей об этом, – выходки Виви всегда вызывали у Мод смех, хоть она и говорила, что очень рассердится, если кто-то из нас упомянет при Вире о ее «болезни». Казалось, лицо Виры никогда не остается неизменным – оно как будто реагировало на погоду или на то, что Вира ела за день до этого.

Мы приспосабливались к уменьшению количества прислуги, меняя объем используемого пространства дома в зависимости от сезона, постоянно сокращая и расширяя его, как будто это дышали огромные легкие. В холодные зимние месяцы мы запирали дальние комнаты и отступали в сердце дома, в его цитадель – кухню, зал и библиотеку, где в каминах постоянно горел огонь.

В детстве мы с Виви были не разлей вода. Когда она отправлялась играть к ручью или искать грибы на вершине холма, собирать желуди для свиней фермера или перерабатывать яблоки на сидр, либо же с какой-то целью совершала набег на близлежащую деревню, я шла с ней. Нашим родителям нравилось, что мы всегда вместе. Иногда мама, завидев из окна второго или третьего этажа одну из нас, отправлявшуюся в очередной поход, на всякий случай спрашивала: «Ты взяла Джинни?» или «Виви с тобой?» И когда она видела, что Виви уходит без меня, она останавливала сестру, даже если я не хотела идти с ней. «Пожалуйста, возьми с собой Джинни», – говорила мама, и я чувствовала себя обязанной пойти с Виви хотя бы ради Мод. Виви всегда была заводилой, и то, что я на несколько лет старше, ей не мешало: обычно она предлагала сразу основной план, дополнительный план и план на случай экстренной ситуации. Я же, не возражая, следовала за ней.

Поэтому когда мы в последний раз взобрались на колокольню, эту идею, разумеется, тоже подала Виви. Ей было восемь лет, а мне незадолго до этого исполнилось одиннадцать. Мы проникли туда после завтрака, захватив с собой по гренке, щедро намазанной знаменитым ежевичным вареньем, которое делала мама. Колокольня была излюбленным местом Виви.

– Мы пойдем спросим у Виры, не видела ли она ту бродячую кошку, что мы вчера кормили, – сообщила Виви маме за столом.

– А зачем вам гренки? – поинтересовалась Мод.

– Мы съедим их перед тем, как идти, – ответила Виви и выскочила из кухни.

– Вот видишь! Я же говорила, что все получится, – торжествующе воскликнула моя младшая сестренка, когда мы беспрепятственно добрались до второй кладовой. Вторая кладовая, в которой мама хранила сыр, вывешивала мясо и сушила тыкву, также являлась началом цепочки потайных лестниц. На полпути наверх нас ждала дубовая дверца, такая низкая, что даже мне, одиннадцатилетней, приходилось слегка наклоняться, чтобы пройти через нее. В двери имелось отверстие, в которое надо было просунуть указательный палец и поднять щеколду с той стороны. За дверью начиналась крутая дубовая лестница, почти неосвещенная – если не считать столба естественного света, падавшего сверху, в котором плавали пылинки. Это место как магнитом притягивало Виви – как притягивало бы оно любого другого нормального ребенка с развитым воображением. Лестница вела на открытую деревянную площадку башенки, окруженную низким каменным парапетом.

Башенку покрывал остроконечный деревянный купол, который поддерживали деревянные же столбы, выкрашенные в салатный цвет. Из-под купола свисал изящный, очень красивый медный черненый колокол. К медному языку колокола был привязан толстый мохнатый канат красно-белой расцветки – он напоминал мне полосатые леденцы, которые нам давали американские солдаты. Канат был такой толстый, что ни одна из нас не могла обхватить его пальцами одной руки. Второй конец каната скрывался в дыре, проделанной в деревянном полу, и тянулся до первого этажа, до глухого коридора за кладовыми.