Бальзак - Франсуа Тайяндье

Читая Бальзака, мы не только можем увидеть, как происходил генезис этого строя, но и убеждаемся в том, что нынешняя его экспансия приобрела размах и силу, которые были ещё неведомы в первой половине позапрошлого века. Зависимость земной участи индивида от того, «сколько он стоит» в твёрдой валюте, стала ещё более полной и безусловной, поклонение золотому тельцу гораздо более массовым и фанатичным, чем когда-либо прежде. Концентрация финансового капитала достигла такой степени, на фоне которой бальзаковский сверхбогач барон де Нусинген вряд ли попал бы в первую сотню списка миллиардеров журнала «Форбс». Повальная эрозия всех нравственных ориентиров повсеместно и непрерывно плодит таких персонажей, рядом с которыми зловещий Вотрен кажется мелким и почти безобидным интриганом, а циничный Растиньяк в сравнении с некоторыми нынешними публичными фигурами — рубахой-парнем. Многие прежние, соблюдавшиеся веками табу и нравственные ограничения, которые при Бальзаке только начинали ослабевать, в наши дни в самых «цивилизованных» обществах объявляются пережитками архаического сознания. Бальзак при всей смелости его фантазии вряд ли мог предположить, что в его отечестве когда-то будут узаконены однополые брачные союзы, а слова «мать» и «отец» заменены в официальных документах терминами «первый» и «второй» родители. И едва ли он, так много думавший о разумном хозяйствовании на земле и бережном к ней отношении, мог предвидеть торжество бездумного потребительски-хищнического подхода к использованию ресурсов природы, который ставит под вопрос возможность выживания самого рода человеческого. Но он, несомненно, чувствовал, что ветер дует именно в эту сторону, ибо набиравший силу класс тугих кошельков уже тогда, следуя высшему для него императиву денежной выгоды, проявлял склонность под лозунгами свободы, равенства и братства топить, по выражению младших современников писателя К. Маркса и Ф. Энгельса, в «ледяной воде эгоистического расчёта» все прежние, освящённые веками нормы жизни, традиции, духовные устои, рвать все межличностные связи.

Вероятно, именно глубокое постижение Бальзаком зрелой поры этой коренной сути новых общественных отношений было причиной его граничившего с презрением стойкого недоверия к нарождавшимся институтам буржуазной демократии — парламентаризму, «независимому» суду, «свободной прессе». Его едкие суждения о последней, пусть даже и мотивированные в немалой степени тем, что она не особенно его жаловала, сегодня звучат особенно злободневно и убедительно в применении к нынешним СМИ.

Но «Человеческая комедия» — это не только достоверная летопись одной исторической эпохи — той, которая продолжается и, возможно, близится к своему завершению в наши дни. Это ещё и богатейшая коллекция ярких типов, характеров, темпераментов с качествами, присущими самой природе человека независимо от времени и места его земного странствия. И потому нам особенно интересен её создатель, этот Прометей с простонародной внешностью, неуёмным честолюбием, юношеской пылкостью чувств, необычайной наблюдательностью, редчайшей способностью проникновения в суть вещей и явлений и беспримерной творческой дерзостью.

* * *

На кладбище Пер-Лашез деревья сильно разрослись, и когда поднимаешься к могиле Бальзака, расположенной на обочине крутого участка дороги на Монлуи, то уже не видишь той панорамы столицы, которой любовался молодой Эжен де Растиньяк, как это описано на последней странице романа «Отец Горио».

Надгробие скромное: копия бронзового бюста работы Давида д'Анже, которым Бальзак гордился. Напротив покоится Жерар де Нерваль, а справа — некий А. Базен, скончавшийся 23 августа 1850 года, через пять дней после Бальзака.

Неподалёку — могилы писателя Нодье, живописца Делакруа, скульптора Бари, основателя журнала «Ревю де дё монд» Франсуа Бюлоза, историка Мишле, Казимира Делавиня, считавшегося в своё время крупным драматургом; выше — могила Фредерика Сулье, который прославился своими романами для массового читателя и имя которого теперь с трудом можно прочитать на надгробном камне.

А вокруг — всё больше графини да генералы, промышленники и министры, чиновники, буржуа — надписи, даты, бюсты. Словом, здесь Оноре де Бальзак в кругу своих персонажей. Мы бы не удивились, случайно увидев на каменных плитах имена барона Нусингена или госпожи Дервиль, Анастази де Ресто или Анри де Марсе.

Рассказ о жизни Бальзака — это рассказ о том, как человеку провинциального и скромного происхождения (частица «де» в его фамилии не даёт оснований для каких-либо иллюзий в этом отношении) удалось в своих многочисленных ярких и глубоких романах создать целый мир, отразить целую эпоху. Рассказ о том титаническом вызове, который бросил своему времени — и самому себе — импульсивный и мощный творец, мечтавший о славе и преследуемый долгами, любовник и влюблённый, одновременно избалованный и наивный. О двадцатилетней битве, к концу которой он рухнул как подкошенный, чтобы уже не подняться, и, возможно, полагая, что не достиг цели, между тем как был близок к победе.

Роман есть изобретение Европы и Нового времени. Став в XX веке доминирующим жанром, основным вектором литературной глобализации как в лучшем, так и в худшем из того, что она несёт с собой, восприняв в силу своей исключительной пластичности всё многообразие опытов, культур, эстетических установок, он никогда не терял из виду нескольких своих великих основоположников, имена которых воспринимаются как вехи и как предмет необходимых ссылок. Подобно тому, как география континента воплощается в нескольких важнейших пунктах, имеющих символическое значение — Парфенон и Шартрский собор, Рим и Москва, Геркулесовы столбы, — роман определяют несколько фигур, статуй, присутствие которых очерчивает его пространство.

Сервантес в Испании, Дефо в Англии, Гёте в Германии, Гоголь в России предстают великими творцами, которым наследовали все романисты. Можно пойти дальше или в сторону от них, но их невозможно игнорировать. Те, что в XX веке торили новые эстетические пути — Кафка, Фолкнер или Селин, — знали, что связаны с предшественниками.

Конечно, романы существовали и до появления этих светочей. Античность оставила нам имена и произведения Петрония, Апулея, Лукиана. Можно назвать и средневековые романы, например сочинения Кретьена де Труа, да и сам Дон Кихот был увлечённым читателем романов. Но «Золотой осёл» и «Правдивая история» не могут считаться выражением своего времени, а рассказы о рыцарях Круглого стола и так называемые рыцарские романы суть не что иное, как письменное изложение в прозе легенд, источник которых имеет более раннее и иноземное происхождение.

Роман как таковой со своим собственным миром и своими правилами, роман, возникший как «третье сословие в литературе» и последовательно утверждавший себя рядом с благородными жанрами — трагедией, эпопеей, лирической поэзией, — существует со времён «Дон Кихота», «Робинзона Крузо», «Вильгельма Мейстера».