Вещи, которые я не выбросил - Марцин Виха

несчастный фикус пробивался из-под миниатюрной мостовой. Разделяя, в уменьшенном масштабе, печальную судьбу городских деревьев.

Родители из-за этого не ругались. Они вообще редко ругались. Были как две разнонаправленные силы. Напирающие друг на друга тектонические плиты. Мать жаловалась. Отец заявлял претензии. Оба обозначали позиции, застывали в равновесии. Случалось немного лавы и пепла.

Когда отец умер, мать продолжила заботиться о своих цветах. Покупала в цветочном магазине удобрения и спрей от тли. Уезжая, расставляла капельницы с керамическим дренажем, чтобы вода сочилась капля за каплей. Но вода с трудом пробивала путь к корневищу – мать так и не избавилась от мостовой.

Лишь иногда извлекала какой-нибудь особо красивый камешек и несла на могилу отца. Но тут же заполняла образовавшийся пробел новой находкой. Если после смерти отца герань или восковник рассчитывали на поблажки, то их ждало серьезное разочарование.

Макулатура

Покупающие книги веселятся, продающие страдают.

Юрий Трифонов

А теперь мамы нет. Я сижу в ее квартире. Все исчезло. Остались только книги.

Они были нашим фоном. Лезли в каждый кадр. Я знал их корешки еще до того, как различил в черных значках буквы. Всю жизнь по ним гадал. Искал умные мысли.

Сначала пытаюсь обзванивать знакомых. Первая попытка.

– Мы подумали, что, возможно, ты бы хотела… – множественное число как бы намекает на длительный семейный совет, нечто вроде «душеприказчики изволили поручить» или «никто лучше тебя не позаботится». – Может, ты хотела бы посмотреть, здесь есть много книг по психологии.

– И речи быть не может.

– Ну хотя бы взглянуть?

– Нам уже негде хранить книги. Впрочем, мы с Зигмусем договорились: каждый раз, когда кто-то из нас покупает новую книгу, мы избавляемся от одной старой.

– Так я же не предлагаю покупать.

– Нет.

Вторая попытка.

– Мама точно хотела, чтобы ты…

– Нет.

Третья попытка.

– Тут у нас есть кое-какие книги, кажется, они твои. Я хотел бы их вернуть. А может, ты хочешь еще что-нибудь? Какие-нибудь детективы?

– Я уже не читаю детективы.

Четвертая попытка. На мгновение блеснул луч надежды.

– Нам нужно избавиться от книг.

– А там есть что-нибудь о евреях, но чтобы без Холокоста?

– Хочешь Новый Завет?

Букинистический. Ищи, гугл, ищи.

«Вся Польша. Выгодные цены». Никто не берет трубку.

«Визит бесплатный. Экспресс-оценка. Наличные». Никто не берет трубку.

«Приезжаем. Покупаем». Кто-то берет трубку. Говорит, что не приезжают и не покупают.

Наконец удача.

– Мне нужно избавиться от части домашней библиотеки, – начинаю я, преодолевая искушение объяснить почему. Не буду я ни-чего объяснять. Я просто хочу, чтобы они рассеялись по миру. Рассыпались, как письма из банка, которые отец методично рвал на клочки. Битый кирпич. Органы для трансплантации.

– Мне нужно избавиться от книг. Их довольно много.

– Когда? – спрашивает букинист.

– В течение недели.

– Дальше можем не продолжать. Самое раннее – через две.

– Пусть будет через две. Много беллетристики. Романы девяностых. Хорошо изданы, – хитрю я, – издательство «Ребис»…

– Знаю.

– …есть еще четырехтомная научная энциклопедия, – добавляю, не упоминая, что энциклопедия вышла во время военного положения и у всех томов разные обложки.

– Это уже макулатура, сразу вам говорю.

– Еще есть разные сборники полезных советов.

На всякий случай обхожу молчанием «Питание при раке» – оно оказалось бесполезным.

– Макулатура.

– Словари?

– Макулатура.

Мне становится неловко за двухтомник Станиславского.

– Польская классика? – коварно допытывается букинист. – Сенкевич? Реймонт? Жеромский?

– Какое там, – вру. – Ну, может, немного Пруса.

– Макулатура! Ожешко – макулатура. Домбровская – макулатура. На такое я даже не смотрю.

Где-то на верхней полке стоят бедолаги – «Эмансипированные женщины», кусок «Фараона», остатки «Еженедельных хроник» Пруса.

Собрания сочинений всегда напоминают армию. Но теперь зеленая ткань протерлась, выцвела и испачкалась. Деморализованный разбитый отряд. «Береза, береза, веселой была ты, что ж грустные песни поешь ты солдату…» (9) Было время, стоял гвардейский полк Пушкина в темно-синем переплете. Остался только XIV том, по каким-то непонятным причинам не разделивший судьбу соратников.

– Никакого Пруса! – вру я.

– Если уложите в коробки, так и быть, могу взять и просмотреть, – соглашается букинист.

Что тут скажешь? Мужик скупает книжные собрания. Настоящие книжные собрания после смерти владельцев передают библиотекам или музеям. У меня остались книги. Нам никогда не пришло бы в голову назвать их иначе. Это как с залой и большой комнатой. Наши книги стояли в большой комнате.

Модные романы, которые вышли из моды. Книги, не включенные в списки книг. Разрозненные тома из собраний сочинений. Мир без войны. Начало конца легкой кавалерии. Обрывки дневников. Забытые дебюты. Неразрезанные сборники эссе.

И еще захватывающая история самолета Линдберга – тридцать лет назад я выпросил ее в книжном на Домбровского, потому что меня восхитили чертежи «Spirit of St. Louis»[3] (10) (был указан даже диаметр пропеллера). Возможно, на секунду я поверил, что стану моделистом. Мать удалось убедить, хотя к моим планам она отнеслась скептически. Она говорила: «Я куплю тебе любую книгу, по крайней мере, ты не идиот».

Библиотеки – хроники наших читательских поражений.

Как мало в них книг, которые нам действительно понравились. Еще меньше таких, которые нравятся, когда мы их перечитываем. Большинство – память о людях, которыми мы хотели стать. Которыми прикидывались. Которых принимали за самих себя.

Обложки

40-е

Книги сороковых годов большие. Коричневые, зеленоватые, бежевые. Цветá земли и плохой печати. Хлипкие картонные обложки кажутся на полразмера больше, чем нужно. Крошатся. Я стараюсь быть осторожным, но из них все равно сыплются клочки бумаги.

Классика. Теперь я колеблюсь, помиловать ли последние экземпляры. Диккенс, Золя, Тургенев, что-то без обложки, зато со штампом: «Годовая премия для членов „Клуба хорошей книги“».

Шло восстановление. Матеуш Биркут (11) укладывал кирпичи. Типографии издательства «Чительник» работали на полную мощность. Людям нужно было чем-то заполнить пепелище. Они нуждались в бумажных стенах. В Пушкине, Ромене Роллане, производственных романах, во всем.

Помню травянисто-зеленый забор из Бальзака дома у бабушки с дедушкой. Внушительный палисадник «Всеобщей истории». Китайскую стену «Большой всеобщей энциклопедии».

50-е/60-е

Время перемен. Появляются симпатичные небольшие тома издательства «Искры». Какие-то «Жуткие истории», детективы, полосатая «Над пропастью во ржи», Трумен Капоте с черно-белыми рисунками Млодоженца (12).

Подходила эпоха серии «Нике» (13). Разноцветные тома видны на геологическом разрезе наших полок – по ним определяется слой шестидесятых.

Сегодня корешки потускнели. Бежевый с розоватым, бежевый с зеленоватым, бежевый с голубоватым – мутные, как глаза столетнего старца. Но как только я достаю книги, выясняется, что передние обложки сохранили цвет. Старая обложка Веркора (14) сверкнет пурпуром, прежде чем исчезнуть в коробке.

Маленькие