Среди ангелов - Ксения Викторовна Незговорова

–  С названием всё понятно. А что тогда «во‑вторых?»

Она загадочно улыбнулась.

Валерий открыл глаза: Мария держала в руках волшебные палочки. Детский металлофон точно разбрасывал вокруг мягкие снежинки. Сама она обратилась в фею, спустившуюся с самого высокого облака. Валерий никогда не видел у неё такой ангельской улыбки, таких плавных, легких движений, такого одухотворённого взгляда. Тогда, двадцать лет назад, Мария пообещала, что обязательно придумает, как оживить его сонату; сказала, что явится к нему совершенно неожиданно, а он обязательно должен помнить об этом и быть готовым в любую секунду.

Валерий перестал обращать внимание на собственную игру, он неотрывно наблюдал за своим Воскресителем и уже вполне верил в волшебство. Мария выпустила на волю ещё несколько белогривых снежинок и подмигнула преобразившемуся пианисту. А тот уже и не замечал, как пальцы сами, не сбиваясь, не путаясь, играют сонату, приветствующую первую любовь, равную вечности…

Бесёнок

Падающего – подтолкни.

Ницше

Жёлтые духи падали с солнечных лучей в бушующие чёрные волны. Нагловатый взъерошенный ветер скользил по их судорожным телам, объятым судорогой смерти. Волны зябли от прикос этого колючего прикосновения и кашляли чтобы освободиться от хрипов… Боль – вечность сознания, пульсирующее сердце в руках невро параноика, гипноз души с её молчаливого согласия… Добровольность агонии… Бессмертие угасания… Интересно, чем же они больны?

Чем болен вет хотя бы этот оглушающий ветер? И обязательно ли быть больным, чтобы испытывать боль? Всё, что неизлечимо, – всё называется ветром, всё называется морем и лучиками солнца, падающими в траву, и первой стужей, и росинками рассвета, всё, что до заката, потому что только тогда приходит настоящее успокоение.

Брошенная на произвол судьбы лодка слабо сражалась за несколько секунд опасных секунд будущего; шторм сопротивлялся, но, не встречая противостояния, терял интерес, и лениво, нехотя (?), равнодушно перекрывал ей путь. И женщина в пальто подумала, что сдаваться, должно быть, легко. Она бессмысленно водила веслами, почти не чувствуя напряжения, стеклянным взглядом прорезала чёрную мрачную волну и как‑то безумно, без определённой цели качала маленькой беззащитной головой головкой. Человек в маске глухо стонал, руками упираясь в дно лодки, неужели он боролся? Ничуть. Потерял связь с реальностью. Из окровавл груди хлестала какая‑то тёмная, не имеющая ничего общего с красным цветом кровь. Он ни Он шевелил губами, не зная даже, жив ли ещё. И только своего лица он ни за что на свете не посмел был открыть; пусть его обрекут на вечные пытки, но страшной тайны не узнает никто. Даже эта женщина. Женщина в чёрном с усилием гребла; ей становилось всё сложнее заставлять себя делать эти бессмысленные движения… От их безудержной бесполезности лихорадило и сводило колени; суженные зрачки вальсировали в беспросветной темноте. Было в ней что‑то влекущее, шепчущее: «Покорись, и твои страдания закончатся». Было в ней что‑то пугающее, беспощадное: «Покорись, и ты никогда больше не увидишь света».

Женщина  медленно повернула  голову  и  с абсолютным безразличием посмотрела покосилась на умирающего. Маска скрывала его глаза, но с губ можно было читать информацию (???)… сердца? Нет, всего лишь центра, отвечающего за самосохранение.

Губы бормотали… шептали… шипели… рыдали… наконец, сорвались на истошный крик:

– Воды! Пожалуйста, хотя бы воды! – его тело стонало, но душа ещё не сдавалась… Ведь когда человеку хочется поскорее умереть, он не ум по закону подлости не умирает. Умирающий не умирал (оправданный повтор?). Никак не мог переступить последнюю черту. Женщина дико взглянула на него; её глаза разъярённо вспыхнули, Дьявол бросил в них семена, чтобы она… запрокинула голову назад и громко рассмеялась.

– Воды? Значит, ты хочешь воды? – голос срывался на истерический смех. – На же, получай! – женщина резко отбросила весла, окончив эту неравную битву… А впрочем, было ли это битвой? Разве хоть одна из сторон по‑настоящему вооружалась?

Лодка пошатнулась, окончательно потеряв управление и, как пьяная, повалилась (???) в объятия ветра: «Подхватывай, неси!» Кто‑то продолжал отчаянно просить воды; кто‑то застыл в неподвижности, ожидая финала, а лодка готовилась сделать последний трюк: прощальное сальто‑мортале… (вот это удачно сказано!!!)

…Остановился, поставил в конце жирные точки… Глаза слипались то ли от недосыпания, то ли от долгой работы. Я знал только, что мне срочно нужен элеутерококк и воздух. Проглотил несколько кругленьких таблеток в надежде на повышение работоспособности (тогда бы я, верно, вынес инструкциям оправдательный приговор). Какая‑то странная слепая боль, всё это время сидевшая за углом, как притаившийся зверек, теперь выскочила и лопатой ударила по голове. Смутно отличая действительность от выдуманной реальности, я встал, опрокинув и так сломанный стул, не удосужился поднять, надел чёрное пальто и старые башмаки. Оглядел комнату, чувствуя, как будто что‑то забыл, заметил одинокие ключи на столе, взял и машинально сунул в карман… Карман оказался дырявым, и они тут же выскочили наружу, обиженно звякнув… Я вздохнул… Холодный ветер пребольно укусил за ухо, как будто бы мстил телесному созданию за собственную бесплотность. В высшем своём озлоблении он вел себя, точно седобородый старик, готовый выцарапать юнцу глаза за то только, что тот молод, а он стар… Я поёжился и запнулся на ровном месте, но всё‑таки не упал; сила жизни удержала меня на ногах и прошуршала что‑то вроде: «Ты ещё нужен». Пассивная толпа устало брела по бледным площадям, остро ощущавшим недостаток тепла. Кутаясь в длинные шерстяные шарфы, молчаливые человечки пустым, невидящим взглядом рассматривали банально украшенные к Новому году витрины, врывались в магазины и тянули руки к вещам, которые им не нужны. По пути заходили в кафе и рестораны и ковыряли вилкой в тарелке, ни в чём не находя удовлетворения. Душа отвергала любое привычное «благо», она просила великого, вечного, светлого и разумного… Но всё же не получала, потому что хозяин сознательно отключал разум.

Снег под моими ногами недовольно хрустел, как будто ему надоело принимать на себя тяжёлые удары чужих ботинок. И я подумал, что нет ничего беззащитнее, и захотел присесть, расчистить дорогу, чтобы идти по асфальту. Но я этого не сделал, потому что мне не всё равно, что обо мне подумают другие. Не то чтобы я себе в этом признался; я лишь смутно ощущал, что так оно и есть и что каждому из нас это важнее