Среди ангелов - Ксения Викторовна Незговорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сестра оторвалась от книжки и доброжелательно улыбнулась. Это была худенькая девушка лет двадцати пяти с бледным, совсем ещё детским лицом и немного испуганным взглядом. Тонкие светло‑русые волосы были очень гладко зачёсаны назад. Она дочитывала роман «Джейн Эйр», и по щекам незаметно стекали ручейки‑слезинки. Улыбка как будто преобразила болезненное лицо, глаза радостно загорелись, точно лежащая перед ней девушка была родственницей.
– Вам теперь лучше? – спросила медсестра, откладывая книгу в сторону.
Девушка кивнула.
– Только в голове гудит… немного, а так… слишком лучше… – ей было тяжело говорить, язык присох к нёбу, как будто она молчала целую вечность. Но говорить ей хотелось, а особенно спрашивать:
– Мне сделали операцию?
Сестра утвердительно покачала головой.
– Можете не волноваться. С вами все будет хорошо. – она взяла было книгу и вдруг как будто о чём‑то вспомнила. – Ах да, Алиса Павловна, я должна кое‑что сказать вам, – медсестра как‑то загадочно посмотрела на пациентку.
Та невольно вздрогнула; она почувствовала, как что‑то в груди резко стукнуло и опять замолчало, стало немного больно. Девушка поднесла руку к сердцу.
– Что с вами? Вам нехорошо? – встрепенулась медсестра, вскакивая.
– Нет… наверное, после операции… привыкаю… – Алиса легла на подушку. Её мысли все ещё немного путались, а слова с трудом соединялись в предложения.
– Думаю, вам нужно поспать, – сестра выключила лампу.
– Но как же… Вы хотели что‑то… Сейчас, скажите сейчас… – с каким‑то явным волнением пробормотала девушка. Она пристально смотрела на собеседницу в белом халате, замерев в тревожном ожидании.
– Хорошо, сейчас так сейчас, главное, не волнуйтесь. Всё время, пока длилась операция и пока вы приходили в себя, вы… вас… – медсестра покраснела, ругая себя за многословие. – В общем, вас хочет увидеть один человек.
Девушка подняла голову и дрогнувшим голосом спросила:
– Кто он? – она облизала пересохшие губы. Воскресшее сердце громко забилось, Алиса подумала, что медсестра, верно, его слышит, и, может быть, даже он слышит… Девушка в белом халате не ответила и молча подошла к двери. Пациентка жадно ловила взглядом каждое её движение: вот повернула ручку, вот выглянула в щёлку, вот сказала: «Можете зайти».
Через несколько секунд она услышала чьи‑то медленные нетвердые шаги. Внезапно ослепнув, как будто в полудрёме, ощутила прикосновение чьей‑то тёплой уверенной руки. Кто‑то вложил в её ладони бумажную розу, выкрашенную в голубой цвет. Алиса улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Посетитель прошептал:
– Ну здравствуй, Чудо…
Дар
Но говорят, что до сих пор в каждом городе можно найти обломки кирпичей от Вавилонской башни. А башня стала мало‑помалу разваливаться.
Притча о Вавилонской башне
3 сентября
Когда люди заложили первый кирпич Вавилонской башни, они сознательно воздвигли крепость между человеческими душами. От идиллического взаимопонимания – первоначала бытия – остались только обломки. Жалкие и бесполезные, ни один мастер не сможет собрать их воедино. Нет, оно потеряно окончательно, и ветер поднял в небо эти куски, а потом бросил к ногам желтоглазых деревьев. Листья закрыли глаза от усталости, потому что не были Прометеями и не могли понести такой тяжёлый груз.
Лето похоронило себя под покровом осени, не наглотавшись напоследок чистого воздуха. Потому что он испорчен, земля – черна и грязна, и жизнь – чудовищный мрак. Всё началось вовсе не из‑за разных языков (это всего лишь оправдательный приговор) но потому, что люди потеряли взаимное сознание. Они добровольно отказались от отношений союзничества, им нужна была конкуренция, жестокая, безобразная конкуренция как основа мироздания. Поэтому бестолковые человечки специально заложили неустойчивый фундамент как идею ненависти, презрения, страха по отношению к сотоварищам‑строителям. И я хочу поднять один из кирпичиков горе‑башни, подержать его высоко над головой (как будто на что‑то претендуя!) и зарядиться всесильной энергией отвращения.
Я ей, в общем‑то, заражён; вирус тихонько поедает клетки моего слабого тела, и больше всего на свете я жажду теперь выскочить вон из толпы, из месива безжизненных лиц. Иногда чувствую себя палачом, который разжёг костёр, конечно, не для того, чтобы погреться и сыграть под гитару какую‑нибудь томную песенку Я так же безжалостен, как и тот, кто убил Жанну Д’Арк:
И был Руан, в Руане – Старый рынок…
Всё будет вновь: последний взор коня,
И первый треск невинных хворостинок
И первый всплеск соснового огня 1 .
И если бы я жил по Библии и был борцом за справедливость, я бы не переставал восклицать: «Как можно возненавидеть до такой степени, чтобы сжигать людей?» А потом послушал бы монологи человека, удивительно похожего на меня, и страшно бы возмутился: «Как можно до такой степени возненавидеть людей, чтобы оправдывать палача?» Но ведь, чем я сам лучше? Смотрю в зеркало – две ноги, две руки, голова, – следовательно, человек. А разве не человеком были придуманы концлагеря? Все эти ядерные бомбы, крематории, гильотины, «сапожки», ядовитые стрелы… все они тоже созданы эпохальным разрушителем. И между тем он называет себя «венцом творения Божьим», а я говорю, что у каждого хорошего творца случаются «затмения» и что одно из них пришлось как раз на сотворение человека. Вот он встал на вершину огромной горы, приложил руку ко лбу, деловито оглядел местность, а потом взял и повернулся к Богу спиной, к Дьяволу лицом и назвал себя покровителем зла. Человек спустился с горы и громко захохотал над своим диагнозом: величайший озлобленный гений крушений. Какая вселенская наглость!
Я сознаю себя выше других, хотя и тоже мразью, и брожу по улице, точно дикарь, выбирающий жертву. На самом деле, просто яростно окидываю взглядом безумную массу и вижу её как одно большое пятно на груди Вселенной, изъеденное червями. Лица одинаковые: слепые, серые, мёртвые; усталость накидывается на них сзади свинцовым фонтаном и почти сбивает с ног. Сопротивление невозможно, у них нет энергии, в них нет жизни…
Несколько высоких парней бьют одного лежачего стеклянными пивными бутылками прямо по голове. Двадцать мальчуганов, воображающих себя смельчаками, набрасываются на своего сверстника. Не важны причины, важны озверевшие лица: я ещё никогда не видел таких хищных физиономий, словно все злые чувства выскочили наружу и слились воедино, в один безотчётный, неконтролируемый, неуправляемый гнев. Вот он, один из семи пороков, – актёр в моноспектакле на сцене жизни. При наблюдении подобных эпизодов слабонервные, хватаясь за сердце, восклицают: «Господи, да в них не
