Жизнь удалась - Андрей Рубанов

Как потом понял Матвей, взрослея и размышляя о цепи поколений, его отец полностью нашел себя в советской романтике шестидесятых. В передовых романах Ефремова, в кинематографе Хуциева, в песнях Визбора. Матвеев-старший являлся позитивистом-реалистом. Он хотел радоваться жизни под какими угодно знаменами. Он желал – как всякий крепкий, энергичный и талантливый мужчина – хорошо зарабатывать, активно отдыхать, лазить в горы, купаться в море, водить молодую красивую жену в рестораны. Матвеев-старший был молодец. Современный человек, сын своего времени. Он ярко прожил, поездил по огромной стране, посмотрел, насладился, вдоволь побренчал у костра на гитарке. Погорланил вольнодумные куплеты. Сверкнул, влюбил в себя скромную тихую девушку, родил ребенка. Жизнь, пусть и короткая, удалась ему.

Постепенно в семье установился культ. Портреты отца – обаятельного, молодого, бородатого, уверенным взглядом сверлящего объектив, непременно в хемингуэевском, крупной вязки свитере под горло – висели в пяти местах, включая коридор и кухню. В парадном углу, в большой комнате, впоследствии отошедшей Матвею как сыну (комнаты однажды поделили, в большой обосновался сын, в маленькой – мать), само собой возникло нечто вроде мемориала. Катушечный магнитофон с десятком бобин: Высоцкий, Окуджава, Галич, Визбор, Матвеева… Имелась и фонограмма самого папы, две песни, им сочиненные и исполненные под шестиструнную гитару. Выше, на книжной полке, несколько томиков: «Триумфальная арка», «Острова в океане».

Отец призрачно, неосязаемо присутствовал везде, в семейной жизни принимал самое активное участие. «Ты совсем как твой отец». «Отец так не делал». «Отцу бы это не понравилось».

Правда, Матвей-младший не торопился оправдывать надежды матери. Ни в какой области он не проявил талантов и переходил из класса в класс на тройках. В начальной школе учителя считали его ординарным ребенком. Но постепенно мальчишка с анекдотическим тройным именем – Матвеев Матвей Матвеевич – стал популярен. Старшеклассники, огромные дядьки с усами и щетинистыми подбородками, обожали на лестницах кричать:

– Эй, Тройной! Как дела, Тройной?

Их – пятнадцатилетних отроков в Совдепии – школьное прозвище Матвея отсылало к архетипу «Тройного» одеколона: парфюмерного снадобья, любимого советскими алкоголиками.

– Эй, Тройной! – кричали подростки, завидев пятиклассника Матвея, влачащего портфель с географии на математику. – Как сам, Тройной? Обзовись! Как твое фамилие, имя, отчество?

– Матвеев Матвей Матвеевич, – тихо отвечал он, глядя в рассохшиеся доски школьного пола.

Старшеклассники веселились и орали друг другу:

– Тройной! Ха-ха! Тройной!

Так, неся свою кликуху, как школьную легенду, Матвей по прозвищу Тройной вступил в отрочество.

В двенадцать появился интерес к девочкам, в тринадцать огрубел голос, полезли темные волосы на лице и теле, в голове стал обретаться волшебный туман, захотелось чего-то смутного, неясного, огромного – взять и прибавить яркости собственной жизни, как в телевизоре. Какие-то прочлись Жюль Верны и Уэллсы, и сочинились несколько мрачно-романтических стихотворений (впоследствии он их перечитал и поспешил выбросить), выписывался даже журнал «Юность», где Ахмадуллину ставили рядом с Вайнерами, и это считалось чрезвычайно новаторским подходом. Но неясные помыслы так и не превратились в цели. Тройной Матвей так и не понял, чего он хочет. Он любил кресло, книжки, телевизор, уют. Чай с шоколадной конфетой. Любил летним утром подойти к раскрытому настежь окну и через ноздри вобрать в себя свежего воздуха – так, чтоб закружилась голова и в глазах слегка потемнело. Чтоб небо показалось не голубым, а оранжевым.

Работать руками тоже любил, склеивал модели самолетов и кораблей, что-то изобретал на бумажке, но каждодневный тяжелый физический труд ему не нравился. Два или три лета подряд он провел у бабки в деревне, имея там единственную за весь долгий летний день обязанность: прополоть десять грядок моркови. На все уходило около часа, и он ненавидел себя и морковку весь этот бесконечный час. В хороших семьях в те годы принято было приучать детей к физической работе, и послушный Матвей упорно ковырял землю, но твердо знал, что судьбу свою с такими ковыряниями связывать не станет.

Он не стал маменькиным сыночком, но оформился как очень комфортный мальчик. Всегда сытый и чисто одетый. До одиннадцатилетнего возраста карманных денег ему не полагалось, но, если он изъявлял желание посещать, например, шахматную школу или секцию борьбы, мать немедленно вносила требуемые суммы. Правда, во всех кружках и секциях Матвей быстро попадал в число последних, мгновенно получал вывих плеча или мат в три хода; педагоги и тренеры понимали, что паренек не тянет, и мудро ждали, пока он сам отсеется, а усилия сосредоточивали на его более ловких и умных товарищах. И Матвей действительно уходил сам, разобиженный.

В восьмом классе он несколько раз ловил себя на ужасной, циничной мысли: пусть бы был не родной отец в виде фотографии и легенды, а чужой дядя, отчим, взрослый, любящий мать, нормальный. Только бы взял на себя часть забот по дому и хоть иногда подкидывал каких-нибудь денег… Однажды он собрался с духом и осторожно предложил маме попробовать разнообразить личную жизнь – дескать, сын уже взрослый и готов понять, – но мать устроила несвойственную ей нервную сцену с тургеневским заламыванием рук и потом три дня молчала. Больше они никогда не обсуждали опасную тему. Впоследствии Матвей много раз признавался себе, что роль самоотверженной женщины-одиночки, посвятившей свою жизнь памяти любимого мужчины и его потомству, вполне устроила маму. Под знаком вдовы все организовалось в стройную систему.

Она ревновала его к друзьям и добилась того, что сын так и не завел себе настоящего друга, ни одна из кандидатур ее не устроила: тот был охламон, этот курил, третий руки не мыл после туалета, четвертый был двоечник и т. д., – приятели появлялись и исчезали, не переходя в статус закадычных. Но Матвей, в общем, от этого не страдал. Он не умел и не хотел страдать, он хотел радоваться жизни.

Была в этом и положительная сторона: не имея друзей, Матвей не обзавелся и врагами. За все школьные годы конфликт с его участием случился лишь однажды. Инициатором выступил всем известный тип Кирилл Кораблик, неприятный Матвею мальчишка годом его младше. До драки не дошло. В школе Кораблика побаивались, даже хулиганы обходили стороной и некоторым образом уважали. Кораблик был тихий, умный и всегда носил с собой нож.

Тогда играли в футбол, в зале, класс на класс, Кораблик не играл – сидел у стены на лавке и вдруг с несвойственным ему азартным хамством стал громко отпускать комментарии, в том числе и в адрес Матвея; иногда самые тихие и молчаливые подростки в пубертатном помрачении начинают истерично изображать многословных хохотунов, чтобы потом, спустя полчаса, еще больше замкнуться в себе. Матвей огрызнулся, козел – сам козел, за козла ответишь. Когда он, потный и возбужденный, вернулся в раздевалку, шнурки на его ботинках оказались порезаны в лапшу. Он подумал и решил не устраивать разбирательства из благоразумия. Еще через год опасный Кораблик исчез из школы – поступил в медицинское училище.