Два господина из Брюсселя - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Пятьдесят пять лет назад колокола собора Святой Гудулы звонили во всю мощь.

Перед алтарем свежая и прелестная Женевьева Пиастр, прекрасная, как лилия, в своем белом тюлевом платье, вступала в брачный союз с крепким малым — Эдуардом Гренье по прозвищу Эдди, который раскраснелся, сменив рабочий комбинезон на взятый напрокат костюм. Взволнованные, пылкие, сгорающие от нетерпения поскорее обрести счастье, они сияли. Благодаря дяде они получили возможность обвенчаться в этом замечательном соборе, где совершались церемонии с участием членов королевской семьи, а не в их мрачной приходской церкви. Священник пекся о них как о бесценных яствах, а стоявшие за ними родственники и друзья трепетали от радости при мысли, что предстоит пировать всю ночь. Совершенно очевидно, это был самый прекрасный момент в жизни Женевьевы…

Ей и в голову не приходило оглянуться на то, что происходит там, за рядами, где сидели знакомые и родня, в глубине просторного собора, ближе к паперти, откуда она вошла с бьющимся сердцем, опираясь на руку своего отца.

У предпоследней колонны, в полутьме, под защитой статуи святого апостола Симона Зилота, потрясавшего золоченой пилой, на коленях задумчиво стояли двое мужчин; они в точности следовали движениям пары, что была в средоточии света возле алтаря.

Когда священник спросил Эдди Гренье, согласен ли он взять в жены Женевьеву, один из мужчин, брюнет, твердо произнес «да». Потом, когда священник адресовал аналогичный вопрос Женевьеве, светловолосый молодой человек, покраснев, выразил свое согласие. Несмотря на десятки метров, отделявших их от брачной церемонии, они держались так, будто представитель Господа в золотистом сиянии витражей обращался к ним.

Кюре провозгласил: «Объявляю, что вы связаны священными узами брака», и когда перед распятием новобрачные в официальной церемонии поцеловались в губы, неофициальные в своем углу сделали то же самое. В тот миг, когда Эдди и Женевьева обменялись обручальными кольцами под хорал, изливавшийся из труб органа, темноволосый мужчина вынул из кармана футляр и достал из него кольца, которые они тихо надели.

Никто их не заметил.

И никто не обратил на них внимания, поскольку, когда закончилось венчание, они по-прежнему стояли на коленях, взволнованные, погруженные в молитву, в то время как свадебное шествие двинулось по центральному проходу.

Пока на паперти длились традиционные поздравления, двое мужчин медитировали в благодетельной полутьме. Когда стихли крики «ура» и клаксоны, они решились подняться и выйти на верхнюю площадку опустевшей лестницы, где не было ни фотографа, который навеки запечатлел бы радостное мгновение, ни родственников — свидетелей их счастья, которые бы аплодировали и забрасывали их рисом; единственным свидетелем была готическая башня городской ратуши, на вершине которой святой Михаил в лучах ослепительного солнца поражал дракона.

Они направились туда, где жил темноволосый мужчина, на авеню Лепутр, двадцать два, и затворили ставни: у них, более свободных, чем Эдди с Женевьевой, не было необходимости томиться до позднего вечера, прежде чем утолить свою страсть в постели.

К своему громадному изумлению, Жан влюбился в Лорана.

Вступив во взрослую жизнь, Жан множил мимолетные встречи, жаркие наслаждения, любовников, не привязываясь к ним. Отправляясь на охоту под воздействием чувственного импульса, волокита часами просиживал в барах или саунах, прочесывал сады, бродил по ночным клубам, где в табачном дыму, которого терпеть не мог, под музыку, которую ненавидел, он выслеживал добычу, чтобы препроводить ее к себе.

Эта свободная от предрассудков, вольная жизнь ему, казалось бы, безумно нравилась, пока он не встретил Лорана; и вот после первых же поцелуев он ощутил, что это существование не было столь блистательным и победным, как ему представлялось: обеспечивая наслаждение, оргазм, нарциссический экстаз, оно вместе с тем вело его к цинизму. Как Дон Жуан, за недостатком привязанности обреченный вечно начинать все сначала, он видел в партнерах лишь источник наслаждения. Чем полнее он удовлетворял свои сексуальные порывы, тем меньше ценил общество мужчин. Насытившись, он переставал дорожить ими.

Лоран вернул ему вкус, аромат жизни, уважение к ней. Этот светловолосый юноша, работавший осветителем в Королевском парковом театре, оживленно поддерживал разговор, совершал повседневные покупки, готовил еду и делил с ним постель. Его воспламеняло все. Жан с появлением Лорана совершенно переменился: он, который ведал лишь сладострастие, открыл для себя любовь. При его сильном характере такое потрясение привело к крайностям: он превозносил Лорана, осыпал подарками, поцелуями, набрасываясь на него с неистощимым желанием.

Таким образом, именно Жан решил освятить их союз. Поскольку общество не допускало законного брака двоих мужчин, у него возникла мысль обойти запрет. И Жан, и Лоран так наслаждались жизнью, что их нимало не тяготила принадлежность к сексуальному меньшинству, они даже неосознанно гордились своим маргинальным положением, сознавая собственную редкость, трепет посвященных: они одновременно вращались в видимом мире и в незримом, в обычном обществе и в обществе избранных. В повседневной жизни их мало заботило то, что на них не распространяются права обычных людей! Раз они и впрямь этого хотели, то игра заключалась в том, чтобы хитростью добиться этого…

Вот так они и поженились, встав позади Эдди и Женевьевы, в соборе Святой Гудулы после полудня, тринадцатого апреля.

Две пары разделили обряд венчания по чистой случайности; на этом сближение бы и закончилось, если бы Лоран в романтическом порыве не снял с доски мэрии официальное извещение об этой свадьбе. Несколько дней спустя он вклеил этот листок в их альбом с фотографиями, а потом изготовил их собственное извещение, удостоверявшее брак Жана Деменса и Лорана Дельпена, фальшивку, которая в их глазах выглядела вполне достоверно.

Фамилия Гренье — в силу присутствия в их памятном альбоме — запомнилась им. Вот почему их ошеломило объявление в газете «Ле суар», возвещавшее о рождении Джонни Гренье, сына Эдди и Женевьевы. В то утро они, быть может впервые, испытали чувство, знакомое лишь гомосексуалистам, с болью осознав, что как бы ни сильна была их любовь, она никогда не принесет потомства.

Они отправились на крестины.

Дядюшка, который прежде добился для Эдди и Женевьевы венчания в соборе Святой Гудулы, на сей раз не смог раздобыть для них ничего более шикарного, чем приходская церковь Пресвятой Непорочной Девы, и полнозвучный орган сменился страдающей одышкой фисгармонией, а кюре выкрикивал проповедь, которая сочилась из старых серых репродукторов эпохи неоновых ламп. Ни Женевьеву, поглощенную материнским счастьем, ни Жана с Лораном, восхищенных новорожденным, это не коробило; лишь Эдди испытывал досаду. Оказавшись посреди пожелтевшей, с засаленными сиденьями и аляповатыми витражами церкви, где потемневшие деревянные навощенные статуи, обильнее, чем каморка консьержки, увитые пластмассовыми цветами, механик вернулся к реальности: в двадцать шесть лет он понял, что брак ему наскучил. Конечно, Женевьева по-прежнему была живой, влюбленной, пылкой, но их совместная жизнь пробуждала у него угрызения совести. Отныне он чувствовал себя виноватым, когда встречался с приятелями в бистро, когда выпивал лишку, посмеивался, вяло клеил девиц, обжирался всякими гадостями, типа жаренной во фритюре картошки или лакричных леденцов, вместо домашней пищи, с любовью приготовленной Женевьевой, когда валялся на кровати, раскинув руки под орущее радио, когда бездельничал, расхаживая в трусах, короче, когда он вел себя по-холостяцки. Ему не нравилось, что за ним наблюдают, делают замечания, стремясь исправить, сделать его чистоплотным, более разумным и ответственным, более преданным. Ему это было не по нутру! И сносить это ради того, чтобы взгромождаться на женушку, когда приспичит? Довесок был ему не по вкусу… К тому же при виде этого багрового огольца Джонни, который орал благим матом, он почуял, что этим дело не кончится.