Бизон и Радуга - Татьяна Богатырева

Несколько часов назад

Я люблю дождь.

Он – как большая стирка, смывает грязь не только с города, но и с души. Сегодняшний дождь для меня – нежданный подарок, и плевать, что мне некуда идти.

Знаете, как это бывает? Незнакомый город в чужой стране. В моем кармане – наполовину разряженный мобильник и кредитка с последней сотней. На мне старые джинсы, желтый лонгслив и кеды на босу ногу, зонт остался в чемодане вместе с платьями, туфлями и протухшей надеждой на семейное счастье, а за моей спиной захлопнулась дверь.

Навсегда. Мне очень хочется верить, что навсегда.

Он остался там, за дверью. Мой умный, талантливый, богатый и известный муж. Муж, который не ленился объяснять и воспитывать, учить и делать из меня человека.

Там, за дверью, остался его возмущенный вопль:

– Шлюха! Тебе нравится унижать меня!

Звук пощечины тоже остался там, за дверью. Там же, где и все мои неубедительные оправдания: дорогой, я не знаю этого джентльмена, я всего лишь пожелала ему доброго вечера! Дорогой, ты сам велел мне быть вежливой!..

Там – четыре года моей обеспеченной и респектабельной жизни. Статус жены модного художника. Одобрение родных и зависть подруг. Четыре года сбывшейся мечты. Не моей мечты.

А тут – сумерки, Лондон, дождь льется на мое горящее лицо, заливает очки неоновым туманом. Мимо ползут размытые пятна автомобилей, бегут редкие пешеходы под цветными зонтиками. И я стою, задрав лицо к небу, ловлю ртом капли дождя и ни о чем не думаю.

Лондон. Дождь. Свобода.

Свобода!

Кажется, я кричу это вслух, потому что швейцар дорогой гостиницы подходит ко мне с зонтиком и вежливо спрашивает, не помочь ли чем мадам?

– Скажите ему, пусть идет в жопу! – громко отвечаю я и показываю два пальца вилочкой.

«Виктория».

Швейцар ни слова не понимает по-русски, но улыбается, кивает и тоже показывает знак победы.

А я… я смеюсь, отбегаю к краю тротуара, не обращая внимания на прохожих, задираю голову к окнам третьего, последнего, этажа и кричу прямо в закрытые окна нашего… нет, его номера:

– Киса, идите в жопу!

Ипполит Геннадьевич Одоевский не слышат, и хрен с ними, с Ипполитом Геннадьевичем! Они терпеть не могут, когда я называю их Кисой, считают Ильфа и Петрова несусветной пошлостью, а из сокращений своего имени признают только «Поль». По мне, это и есть пошлость, но разве мнение выпускницы жалкого Кулька, он же Институт Культуры, может интересовать самого Великого Одоевского?

Нет, сто раз нет! И я давно научилась держать его при себе, свое мнение. Я даже не уверена, что оно вообще осталось, это мнение. Действительно, зачем оно красивой куколке-супруге, она же секретарь-референт и переводчик? Да, Ипполит свет Геннадьевич весьма рачительны и не транжирят средства направо и налево, как некоторые…

Я опустила взгляд на свои мокрые кеды и рассмеялась. Вот он, результат мотовства! Уважаемый супруг не жалел денег на украшения для супруги, в его сейфе в строгом порядке лежит три десятка коробочек. Но кеды? Выкинутые деньги! Жена Великого Художника в кедах – это нонсенс, это позор, ему стыдно за меня…

Вот честное слово, если бы на мне сейчас были подобающие положению лодочки на шпильках, зашвырнула бы их в окно, и пусть потом доказывает страховой компании, что стекло разбито не по его вине.

Увы, лодочек на мне не было… впрочем, что это я? Никаких «увы»! С сегодняшнего, четвергового, вечера я начинаю новую жизнь. Никаких «увы», только «ура». Так что – ура, на мне кеды! Они не достались врагу!

Помахав невозмутимому швейцару, я двинулась вдоль тротуара в новую жизнь. Почему-то в голове вертелась мелодия из «Кармен», про тореадора. Ее я и запела. В полный, мать его, голос! Боже, как давно я не позволяла себе просто так, от полноты чувств, орать дурниной! Почему? А, знаю, вы же догадались – жене Великого не подобает. Фальшиво петь – не подобает, громко разговаривать или смеяться – не подобает, глупо шутить – не подобает, выпячиваться и пытаться заслонить талант Великого – вообще карается пожизненным расстрелом без права переписки.

Не, ну если там такой талант, что его способен заслонить спетый мной под гитару Окуджава… молчу-молчу. Жене Великого не подобает быть язвительной дрянью, словно на помойке подобранной оторве.

Ура помойке! Ура Лондону! Ура этому прекрасному дождю!

Оборвав на половине песенку тореадора, все равно дальше слов не помню, я перешла на Битлов. Желтая подводная лодка – самое то по лондонской погоде! Особенно…

Да, особенно когда нечто черное и рычащее проезжает мимо тебя и обливает водой из настоящей лондонской лужи. Холодной и грязной лужи. А от неожиданности ты взмахиваешь руками и роняешь очки прямо на проезжую часть, и они тут же исчезают под шиной двухэтажного красного автобуса.

Я остановилась, хватая ртом воздух и готовясь не то заплакать, не то обругать этот ужасно несправедливый мир… но вместо этого выдохнула – и рассмеялась. Я смеялась, раскинув руки в стороны и подставляя лицо дождю, вокруг меня шумела улица, шелестели и брызгались автомобили, шлепали чьи-то торопливые шаги. А потом снова зарычал байк – и замолк где-то рядом.

– Мисс, вам хорошо? – раздался совсем рядом глубокий голос из тех, которые принято звать «бархатными», правда, кроме бархатных обертонов было в нем некое насмешливое ехидство.

От неожиданности я открыла глаза и уперлась взглядом в нечто здоровенное, больше всего похожее на одетый в коричневую кожу шкаф. То есть мои глаза были где-то на уровне его плеч. Очень, очень впечатляющих. Под мышкой любитель неожиданных вопросов держал мотоциклетный шлем, с которого лилась вода.

– Мне очень хорошо, мистер! – ответила я по-английски, поднимая взгляд…

И понимая, что без очков и под дождем разглядеть его лицо мне не суждено. Разве что наличие короткой щетины на нордическом подбородке и черную бандану поверх светлых (вроде бы) и стремительно намокающих волос. А плевать! Что я, вежливых байкеров не видела?

– Тогда по элю, или мисс предпочитает виски?

Он говорил про эль, а я чувствовала, как его взгляд скользит по моей груди. Прекрасный пейзаж, не спорю: рельеф кружева под тонким мокрым хлопком и торчащие от холода соски.

На мгновение мне захотелось прикрыться ладонями, ведь приличной замужней женщине не подобает, а в следующий момент я подумала: к черту. Я четыре года была примерной верной женушкой, один раз слишком тепло улыбнулась незнакомцу в отеле – и тут же стала шлюхой. Наверное, потому что от моих улыбок незнакомцу никакой пользы для карьеры Великого Художника. Вот был бы на его месте какой-нибудь меценат с толстым брюхом и еще более толстым кошельком, Ипполит свет Геннадьевич бы слова не сказал.

– По виски, мистер-на-байке, – улыбнулась я врагам назло.