Пора уводить коней - Пер Петтерсон

— Ни черта себе, — сказал я.

— Мне как раз исполнилось восемнадцать, — продолжал Ларс. — Столько лет прошло, а я все никак не забуду.

— Теперь понятно. Конечно, ты не хочешь его пристреливать, еще бы, — сказал я.

— Посмотрим, — сказал Ларс. — Сейчас надо, наверно, загнать его домой. Поздно уже. Покер, ко мне, — скомандовал он, и голос сразу стал строгим и властным. Ларс Хауг пошел по дорожке вниз, Покер послушно поплелся следом, отставая на несколько метров. У мостика Ларс остановился и помахал фонарем. — Спасибо за компанию, — сказал он из темноты.

Я тоже помахал фонарем, развернулся и пошел вверх по пологому пригорку, открыл дверь дома и ступил в освещенную прихожую. По какой-то непонятной причине я, уходя, запер дверь, в первый раз с тех пор, как здесь водворился. Меня огорчило, что я так сделал, но уж как вышло. Я разделся, залез под одеяло, лег, уставившись в потолок, и стал ждать, когда согреюсь. Как-то все по-дурацки вышло, правда, подумал я и закрыл глаза. Пару раз, пока я спал, принимался идти снег, и я во сне заметил эту перемену погоды и понял, что холодает, и испугался зимы, и что снега навалит слишком много, и зачем только я загнал себя в эту безысходную ситуацию, чего ради надо было сюда переезжать? Тогда я стал думать о лете, и оно не выветрилось из головы, когда я проснулся. Мне могло бы сниться просто лето, какое угодно, но я видел сон об одном особенном лете моей жизни, и сейчас, сидя за кофе и глядя, как солнце встает за деревьями у озера, я продолжаю о нем думать. Как все выглядело ночью, теперь не понять и уже не вспомнить, зачем я запирал дверь. Я чувствую себя уставшим, но не настолько, как я опасался. До вечера продержусь, это уже понятно. Встаю из-за стола, с трудом, спина все-таки совсем не та стала, Лира у печки поднимает голову и смотрит на меня. Что, хозяин, опять на улицу? Нет, не сейчас. Мне пока надо разобраться с тем летом, которое внезапно накатило меня мучить. Оно не вынимало из меня душу уже много лет.

Пора уводить коней. Так он сказал, возникнув в дверях горной избушки на сэтере, где я в то лето жил с отцом. Мне сравнялось пятнадцать. Шел 1948 год, были первые дни июля. Немцы отбыли из страны три года назад, но не помню, чтобы мы продолжали вспоминать их в разговорах. Во всяком случае, мой отец не поминал их никогда. Он о войне вообще не говорил.

Юн возникал у нас на пороге то и дело, спозаранку и на ночь глядя, и звал меня с собой: пострелять зайцев; дойти через лес в тусклом лунном свете, когда мертвенно тихо, до самого утеса; половить угрей в речке. Или попрыгать, прядя руками, по отливающим золотом бревнам, которые течение продолжало гнать мимо нашей избушки, хотя чистить реку после завершения сплава уже вроде закончили. Это было опасное дело, но я никогда не отказывался и никогда не рассказывал отцу, чем мы занимаемся. В наше кухонное окно был виден кусок реки, так что для этих трюков мы выбирали места гораздо ниже по течению. Мы запрыгивали на бревна примерно в километре от дома, но иной раз их так стремительно сносило очень далеко, что мы потом, выбравшись на берег, мокрые, клацая зубами, еще час целый возвращались назад лесом.

Юн не хотел проводить время ни с кем, кроме меня. У него были младшие братья-близнецы, Лapc и Одд, но мы с ним были ровесниками. Уж не знаю, с кем он общался весь год, пока я жил в Осло. Он об этом не говорил, ну и я не рассказывал о своей жизни в городе.

Он никогда не стучал в дверь, он тихо поднимался по тропке, оставив у берега свою маленькую лодочку, и стоял у крыльца, дожидаясь, пока я догадаюсь, что он тут. Ему редко приходилось ждать долго. Бывало, на рассвете, еще досматривая сны, я вдруг начинал в полудреме мучиться неудобством, словно мне приспичило по нужде и надо сделать усилие и проснуться, пока не случился конфуз, и я разлеплял глаза, уже понимая, что дело в другом, шлепал к двери, распахивал ее — и там стоял Юн, улыбаясь и, как всегда, щурясь.

— Ты с нами? Пора уводить коней!

Тут же оказалось, что «с нами» — это он да я, как обычно, и, если я не пойду, он останется один, а это мало радости. К тому же в одиночку лошадей гонять трудно. Фактически невозможно.

— Ты тут давно стоишь?

— Я только пришел.

Он всегда так говорил, и я никогда не знал, правда ли это. Я стоял в одних трусах и смотрел ему через плечо. Река была оторочена туманом, уже рассвело, но было свежо, по животу и бедрам разбегались мурашки, а я все равно стоял и смотрел, как блестящая мягкая река выплывает из дымки, принимает чуть вправо и протекает мимо. Я знал этот изгиб наизусть. Он снился мне зиму напролет.

— Каких лошадей?

— Баркалдовых. Они в загоне в лесу.

— Знаю. Зайди в дом, пока я оденусь.

— Я здесь постою, — ответил он.

Он никогда не заходил к нам, может, из-за отца. С ним он не разговаривал. Не здоровался даже. Непременно утыкался взглядом в землю, если они встречались у магазина. В таких случаях отец обыкновенно останавливался, оборачивался ему вслед и говорил:

— А это не Юн был разве?

— Юн, — отвечал я.

— Что это с ним? — спрашивал отец каждый раз, как будто бы уязвленно, и я неизменно отвечал:

— Не знаю, — что было правдой, но при этом мне и в голову не приходило спросить. А сейчас Юн стоял на каменной кладке, которая заменяла крылечко, и смотрел на реку, поджидая, пока я стяну свою одежду со спинки деревянного стула и напялю ее на себя. Я спешил, мне было неловко, что он зябнет там один, хотя я, конечно, распахнул дверь, чтобы он мог меня видеть.

Безусловно, меня должно было торкнуть предчувствие, я, конечно, мог бы увидеть в тумане над рекой, распознать в дымке у скал, заметить в белом цвете неба, услышать в словах Юна, догадаться по тому, как он двигался и как замирал столбом на каменной дорожке, что с этим утром что-то не так. Но мне было пятнадцать, и я обратил внимание только на то, что Юн пришел без ружья, которое он постоянно таскал с собой на случай внезапной встречи с каким-нибудь шалым зайцем, но оно и понятно, когда сводишь лошадей, ружье только мешает, а палить в коней мы не собирались. Юн показался мне обычным: спокойным и деятельным одновременно, все его мысли были уже заняты конями, но нетерпения он не проявлял, щурился как всегда. Мне его собранность и деловитость были на руку, не секрет, что во всех наших затеях верховодил он, а я шел на поводу. Юн-то поддерживал форму круглый год. Единственное, в чем мне не было равных, — это вскочить на бревно и лететь вниз, у меня было врожденное чувство равновесия, такой дар от природы, говорил Юн, хотя он формулировал это иначе.

Еще он научил меня беспечной раскованности, растолковал, что если ввязаться в бой, не просчитывая наперед всё и не давая опасениям, что вдруг не получится, стреноживать мой порыв, то я смогу добиться высот, о которых и не мечтал.

— Готов, — сказал я. — На старт, внимание, марш!

Мы вдвоем спустились по тропинке к реке. Было очень рано. Солнце выскользнуло из-за утеса, всколыхнуло воздух, окрасило все вокруг в новый цвет, а остатки тумана над водой растаяли и пропали. Мне неожиданно стало жарко в свитере, я закрыл глаза и шел так, ни разу не оступившись, пока не почувствовал, что мы дошли до реки. А там открыл глаза, встал на отмытые дождем причальные камни, забрался в Юнову скорлупку и сел сзади. Юн отвязал лодку, запрыгнул в нее, взял весла и погнал лодку короткими, сильными взмахами наискось сильному течению, потом поднял весла, чтобы лодку снесло, снова на них налег, и так пока мы не уткнулись в другой берег метров на пятьдесят ниже нашей избушки по течению. Ровнехонько чтобы из нее нельзя было увидеть нашу лодку.