И это тоже пройдет - Милена Бускетс

– Тебе надо уехать на несколько дней, развеяться. Здесь тебе делать нечего. И город пустой.

– Да, наверное, надо уехать.

– Я не хочу, чтобы ты оставалась одна.

Я не стала говорить ему, что уже несколько месяцев чувствую себя одинокой.

– Худшее уже позади.

Я засмеялась:

– И худшее, и лучшее. Все прошло.

– Вокруг много людей, которые тебя любят.

Сколько раз за последние дни я слышала эту фразу? Целая армия любящих людей окружила меня именно в тот момент, когда мне больше всего хотелось остаться одной и залечь в постель. И чтобы никто ко мне не приставал. И чтобы мать сидела рядом, взяв меня за руку и положив мне на лоб ладонь.

– Да-да. Я знаю. Я очень всем благодарна. – Не говорить же ему, что я уже не верю ни в чью любовь, что даже мать на какое-то время перестала меня любить, что любовь – это то, на что полагаться можно в последнюю очередь.

– Почему бы тебе не съездить в Кадакес? Дом теперь твой.

«Ты что, сдурел? Тупица, идиот! – мысленно воскликнула я. – Это дом моей матери, и ничьим другим он не будет!» – но под взглядом его больших заботливых глаз вслух произнесла:

– Не знаю, может быть.

– И яхта уже на воде. Тебе пошло бы на пользу.

Возможно, он и прав, подумала я. Ведьмы Кадакеса – городка, защищенного горами, ужасной дорогой и диким ветром, сводящим с ума любого, кто недостоин его прекрасных небес и удивительных розовых закатов, – всегда были ко мне благосклонны. Впервые я увидела их еще девочкой, на колокольне: то сердито хмуря косматые брови, то злобно хохоча, они колдовали, насылая на беспечных отдыхающих всевозможные беды: ссорили влюбленные пары, указывали медузам, чьи ноги и животы жалить, а морским ежам – кому подворачиваться под ступни. Я наблюдала, как они раскрашивают рассветы в немыслимые цвета, способные снять самое страшное похмелье, как превращают каждую улочку городка в уютную спальню и окатывают тебя бархатными волнами, смывающими все неприятности и огорчения.

Сейчас среди них появилась еще одна.

– Да, наверное, ты прав. В Кадакес. Поеду в Кадакес.

И добавила:

– Тара, мой дом, красная земля Тары. Я вернусь в Тару… Как бы то ни было, жизнь продолжается.

Я отпила большой глоток пива и спросила:

– Ты не помнишь, из какого это фильма?

– Кажется, ты смешала «Унесенных ветром» с «Инопланетянином», – засмеялся он в ответ.

– Вполне вероятно. Пиво натощак всегда толкало меня на глупости. Сколько раз я заставила тебя посмотреть «Унесенных ветром»?

– Много.

– А сколько раз ты засыпал, так и не досмотрев?

– Почти всегда.

– Это точно. Ты никогда не понимал, что такое хорошее кино. Сноб.

На этот раз он ничего не ответил, улыбнулся и посмотрел на меня с выражением радостного предвкушения. Я знаю очень немногих взрослых мужчин, которые, подобно Оскару, сохранили способность к радостному предвкушению – такое испытывают дети в ожидании волхвов[2]. Он наверняка не замечает этого за собой, да и я никогда ему об этом не говорила. Подобное выражение почти невозможно придать лицу намеренно. Когда человек утрачивает иллюзии, настоящие, детские, которые постепенно заменяются простыми желаниями, оно появляется на его лице все реже и реже. Пока наконец не перестает появляться совсем.

– Все будет хорошо, Бланка. Вот увидишь.

– Я знаю, – солгала я.

Он сказал, что ему придется на несколько дней уехать по делам в Париж, но, как только вернется, обязательно приедет в Кадакес и какое-то время побудет с нами. Потом вздохнул и добавил:

– Не знаю только, как быть с моей девушкой.

Мужчины все такие. Всегда. Не могут не ляпнуть чего-нибудь некстати. Я сделала озабоченное лицо – это выражение тоже трудно придать лицу намеренно, хотя все же легче, чем выражение радостного предвкушения, – и с силой захлопнула дверь.

Я не знаю, как буду жить без матери! Понятно тебе?!

3

Николас думает, что ты сейчас на небе играешь в покер со Снежком[3]. Несмотря на свои пять лет, он говорит об этом так убежденно, что иногда даже я начинаю ему верить. Потому что я, которой сорок и которая знает тебя неизмеримо лучше (с чем, впрочем, можно поспорить: в последнее время дети были к тебе гораздо ближе, чем я. Каким-то чудесным образом им одним удавалось пробиваться сквозь туман болезни и видеть тебя такой, какой ты была раньше. У них нашлось достаточно доброты, чтобы захотеть вернуть тебя к жизни, и в меру соображения, чтобы иногда добиваться этого. Они, счастливчики, не ненавидели тебя. Никогда. Ни одной минуты), – так вот, я тоже не могу придумать для тебя более прекрасного места. Сейчас на рисунках Николаса ты летишь над нашими головами, похожая не то на нестрашную ведьму, не то на неуклюжую фею – в общем, примерно такая, какой я тебя всегда знала.

Дети только что вернулись от Гильема, отца моего старшего сына – я отправляла их к нему на несколько дней. Вернулись загорелые, подросшие, привезли гору салата, помидоров и огурцов с огорода Гильема. Эти дары я всегда принимаю с радостью, но, стоит при мытье обнаружить на них какое-нибудь насекомое, немедленно отправляю в мусорное ведро.

– Гильем, я предпочитаю яблоки, похожие на яблоко Белоснежки. Экологически чистые я не люблю, потому что боюсь, откусишь кусочек и заодно обезглавишь червяка. Очень бы этого не хотелось. Ты меня понимаешь?

– Чего тут не понять: тебе по вкусу отравленные яблоки. Так ведь? Не волнуйся: в следующий раз привезем. Может, подействуют.

И, полоснув себя ребром ладони по шее, он закатил глаза и высунул язык. Дети радостно засмеялись: они обожают Гильема – за чудачества, которые прекрасно уживаются в нем с практической сметкой, и за способность в мельчайших подробностях рассказать о каждом дне Великой французской революции, а потом отправиться на огород сажать помидоры.

Гильем – археолог, пьяница, интеллектуал, надежный товарищ, ярый сторонник независимости Каталонии, славный парень, тот еще тип, подозрительная личность. С ним всегда весело, он сильный, щедрый и очень упрямый. Его девиз: «Мне не до глупостей!» – и за исключением тех лет, что мы прожили вместе (в то время Гильем точно был способен на любые глупости), он всегда оставался ему верен. У нас с ним любовь-ненависть: я его люблю, а он делает вид, что меня ненавидит. Но его ненависть мне гораздо приятнее, чем любовь многих из тех, кого я знаю. Он забрал к себе Патум – собаку моей матери. Когда-то это была наша с ним собака. Потом, уже после того как мы с Гильемом расстались, я как-то – мне нужно было ненадолго уехать – оставила ее матери, а когда вернулась, услышала: собаке будет лучше в доме, где живут ее сестра и мать. Ты, мама, не отдала мне Патум. Присвоила ее, как присваивала все, что любила. И всех, кого любила. Ты отнимала у них жизнь и дарила им новую – намного более яркую и вольготную, чем та, какой они жили раньше и какой без тебя никогда не узнали бы. За это им приходилось платить высокую цену: мириться с твоим надзором и опекой, стать узниками любви, которая, по твоим словам, никогда не была и быть не могла слепой. Разве что любовь к собакам. Патум пережила своих мать и сестру. В тот день, когда ты без всяких возражений согласилась отдать ее нам, я поняла, что конец близок. Отказ от собаки означал, что ты готова отказаться от всего вообще и что мы почти достигли дна пропасти, падение в которую началось двумя годами раньше. В тот самый день я обратилась за разрешением – хотя ты была еще рядом и я могла коснуться твоей руки – похоронить тебя на кладбище в Порт-Лигате.