Миллениум, Стиг и я - Мари Франсуаза Коломбани

В семнадцать лет Стиг поселился отдельно от родителей — в маленькой квартире-студии в полуподвале того же дома, где обитала семья. Я не знаю, чем он занимался в этот период жизни, знаю только, что счастлив он не был. Казалось, тогда Стиг махнул рукой на себя и свое здоровье, словно все это не имело никакого значения — ни для него самого, ни для других.

Единственное, что было для него важно в самом себе, — строительный материал для образа Микаэля Блумквиста, который тоже мало занимался спортом, ел что попало, курил и, как я уже говорила, в огромном количестве пил кофе. Все это, вкупе с постоянными стрессами, в итоге и стало причиной преждевременной смерти Стига.

С 1972 года, когда мы с ним познакомились, Стиг только один раз вернулся в дом, где провел детство. Это произошло осенью 1996 года.

Мы с братом и сестрой совместно владеем семью гектарами земли в лене Вестерботтен, где расположены Нуршё и Бьюрселе. Эта земля, частично покрытая лесами, принадлежала нескольким поколениям нашей семьи. В девяностые годы мы со Стигом предприняли две попытки расчистить подлесок, что входило в обязанности землевладельцев. Во время второй попытки, в 1996 году, мы провели немало трудных дней, вкалывая в лесу в компании змей и слепней, но были рады сменить сидение в офисе на физическую нагрузку. Нашим соседям в Эннесмарке хотелось побольше узнать о детстве Стига, и, закончив работу, мы отправились к домику бабушки и дедушки.

На дверях висел замок. Стиг прижался лицом к оконному стеклу. В доме ничего не переменилось.

— Все в точности так, как было тогда! — восклицал он. — Смотри, я спал вон там, вместе с дедом. И плита та же самая! Я помню, что по утрам, когда она была еще холодная, мы замерзали.

Он обследовал каждый метр вокруг дома, каждое дерево и камень. От нахлынувших воспоминаний он до того разволновался, что меня это потрясло: я никогда его таким не видела. У него даже голос изменился: стал глубоким и низким, потеплел.

Он говорил очень тихо, почти шептал. Мы засыпали его вопросами, и он выдавал одну историю за другой. Когда настала пора уезжать, он все повторял:

— Ну, еще минуточку, еще чуть-чуть…

Ему было не оторваться от этих мест. Однако время шло уже к ночи, и он посмотрел на меня умоляюще:

— Ева, давай не будем продавать дом, а?

— Милый, он в тысяче километров от Стокгольма. Это слишком далеко, и мы не сможем часто сюда приезжать. И потом, у нас нет ни денег, ни времени, чтобы содержать его в порядке, и в конце концов он развалится.

Тогда он еле слышно сказал с глубокой грустью:

— Но это все, что у меня есть…

На него накатила прежняя тоска, словно теперь, как тридцать лет назад, в детстве, его заново отрывали от родных корней. Мы долго молчали, и каждый думал о своем. Потом он сказал, словно смирившись:

— Да, это невозможно.

И мы уехали, но на сердце было тяжело.

Я сделала много снимков этого домика и подарила их Стигу, сотворив из них что-то вроде фотомонтажа. Он был ужасно доволен и повесил мое произведение над нашей кроватью.

Мы часто говорили об этой поездке, как о некоем волшебном приключении. Летом 2004 года, когда Стиг закончил третий том «Миллениума», мы строили множество планов и в том числе собирались соорудить на острове «наше маленькое шале». Каждый нарисовал, каким он видит будущее обиталище, и мы сравнивали рисунки, сидя рядышком и потягивая кофе. Я часто разглядывала фотографии деревянного домика и хотела сделать Стигу сюрприз, спроектировав такой же вход и сине-белые двери.

Мне не раз указывали на то, что, кроме сестры Микаэля, в «Миллениуме» нет ни одного настоящего классического образа матери, как нет и описания ни одной классической семьи. Мать Лисбет Саландер не смогла защитить дочь, когда та была маленькой. Она смирилась с жестоким обращением своего сожителя, тем самым открывая путь трагическим событиям. В результате побоев у нее возникло нарушение мозговой деятельности, что привело к смерти еще в сравнительно молодом возрасте. Что же касается женщин из семьи Вангер, то все они были никудышными матерями. К примеру, Изабелла Вангер, мать Харриет и Мартина, прекрасно знала, что ее муж насиловал обоих детей, а потом Мартин, в свою очередь, собственную сестру, но ее это не заботило. В лучшем же случае женщины в романе равнодушны к детям или вовсе их не имеют, как Эрика Бергер.

Если вдуматься, то все это не случайно. Мы со Стигом росли без матерей, нас воспитывали дедушки и бабушки. Но никакая самая нежная бабушка не заменит мать.

Еще одним следствием тесного общения со старшим поколением стало то, что мы выросли, словно в XIX веке, в эпоху, которой мало коснулась эволюция нравов. Нам привили моральные ценности далекого прошлого, со всей их строгостью и ограничениями, а подчас и тяготами. Для нас не деньги и не успех составляли репутацию человека, а честность и умение держать слово. И эти правила не нарушались.

Мы со Стигом во многом походили друг на друга образом мыслей и восприятием. Это нас забавляло, но не удивляло: ведь у нас были общие корни.

Я родилась 17 ноября 1953 года в Лёвонгере, в ста километрах к северу от Умео, и была старшей из троих детей, появившихся на свет с промежутком чуть больше года. Когда мне исполнилось семь, родители развелись, и мы остались с отцом, бабушкой и дедушкой на их семейной ферме. Отец не хотел заниматься хозяйством. Учебу он бросил в тринадцать лет, но все-таки сумел стать журналистом и работал в ежедневной местной газете. Мои родители поженились по любви и, живи они в городе, наверное, остались бы вместе на всю жизнь. Гудрун, моя мать, окончила технический лицей и до замужества работала секретаршей на металлургическом заводе. Когда-то бабушка надеялась, что невестка поможет на ферме, но быстро поняла, что та не приспособлена к сельской жизни. Высокие каблуки и губная помада не вязались с образом крестьянки, да и казались бабушке совершенно лишними. А в моих глазах мама всегда была такой милой и живой… Развод родителей проходил очень тяжело, и наши семьи рассорились. Отец добился, чтобы мы остались с ним, что было в те времена большой редкостью. Ему помогло то, что он имел работу, жилье и возможность поручить детей, то есть нас, заботам своих родителей. Я думаю, не последнюю роль здесь сыграли и принадлежность отца к либеральной партии, и знакомство со многими влиятельными людьми лена.

Мама уехала в Стокгольм и вскоре выучилась на медсестру. За тридцать один год я виделась с ней не более шести раз. Замуж она больше не вышла и умерла от рака в декабре 1992 года, как раз на Рождество. Отец умер в 1977 году. Бабушка с отцовской стороны, женщина добрая и справедливая, считала, что отец сделал не лучший выбор, женившись на маме, но вряд ли ей пришло бы в голову запретить нам с ней видеться. А у мамы, видимо, возник некий душевный разлад. Она, несомненно, была натурой чувствительной и психологически неустойчивой. От разлуки с детьми она очень страдала, но из-за большого расстояния и нехватки средств оказалась совершенно от нас оторвана. Потеряв ее, мы окончательно потеряли и всю материнскую половину нашей семьи.