Кесем-султан. Величественный век - Ширин Мелек

Вместе и состарились: теперь они действительно старые подруги. Рухшах добровольно вызвалась остаться с Сафие, и кызлар-агасы смолчал, коротко кивнув.

Давно же это было…

Разумеется, у Сафие-султан имелись и другие хазинедар, но Рухшах неизменно оставалась наперсницей и первой подругой. Даже больше чем подругой – родной душой.

А такая в гареме очень нужна. Важно не очерстветь душой, подозревая каждую, следя за тем, чтобы муж развлекался с красивыми рабынями, но не переходил черту. Покупать наложниц для собственного супруга, всегда помня, что ты – одна из них, что сегодня тебя зовут хасеки, ты – мать наследника и любимая игрушка султана, а завтра можешь стать никем и не просто полететь в пропасть, а еще и потянуть за собой сыновей. Султана Мурада называли мужем Сафие, а ее – султаншей, но правда всегда была запечатана печатью молчания на устах евнухов, таилась в мерцающих взглядах юных наложниц. И правда эта была проста и горька – султан никогда не объявлял перед Аллахом, что Сафие-султан ему жена.

Сафие грустно улыбнулась, вспоминая минувшее. Гаремная жизнь слишком жестока, чтобы долго можно было оправдывать имя «чистая», полученное по прибытии в гарем. Здесь у каждой под изголовьем припрятан сундучок со скорпионами – и хорошо, если только фигурально выражаясь. Пришлось и собственный завести. А Рухшах всегда помогала. Но ее помощи вряд ли оказалось бы достаточно, когда взгляд султана упал на юную венецианку. Спасибо Нурбану-султан. Помогла, подсказала. Научила выживать. Отношения со свекровью всегда оставались… сложными – две великие женщины не раз и не два по-разному представляли себе будущее Оттоманской Порты. Но когда Нурбану-султан умерла, Сафие оплакивала ее вполне искренне.

Еще и оттого, что Нурбану-султан прошла через то же, что и сама Сафие.

Когда умер муж, то Мехмед, милый мальчик Мехмед, в былые времена игравший у Сафие на коленях серебряными фигурками всадников, взошел на трон. Первым делом новый султан приказал вырезать собственных братьев, а Сафие-султан, теперь уже валиде Сафие, заперлась в своих покоях и выла, как раненая волчица. И что с того, что среди убитых был всего один сын самой Сафие?

Ведь был же!

Что с того, что знала, заранее знала, готовилась? Как приготовиться к такому, как разорвать сердце пополам, одну половинку испепелить, а вторую заставить любить по-прежнему того, кто не увидел в содеянном ничего дурного?

Те дни запомнились валиде Сафие, как непрекращающийся кошмар. Ночи были наполнены тенями, тянущими к ней руки, зовущими: «Мама, иди, поиграй с нами!», и одной из теней в этих страшных снах был сам Мехмед. И Сафие просыпалась, вопя от ужаса, пытаясь остановить, удержать текучие тени, не отпустить от себя хоть этого, единственного… А тени взмахивали длинными рукавами халатов, обращались в чаек, улетали в распахнутое окно, едва шевеля занавеси. Прибегала Рухшах, зажигала все светильники, отпаивала госпожу успокоительными снадобьями. Утром же нужно было улыбаться, хоть глаза твои и черны от горя, – улыбаться султану, тому, кто разбил твое сердце пополам, а требует отдать себя всю целиком. Новому султану требовалась помощь матери; валиде Сафие улыбалась и помогала. Чем могла. Наверное, не слишком-то смогла, раз страх остался в глазах Мехмеда навечно. Иначе почему бы ее сын, тот веселый мальчик, прыгающий с деревянным мечом, решил заточить в гареме собственных сыновей? До сих пор не принято так было в Блистательной Порте, и даже не слышал никто о чем-то подобном. Более того, с малолетства султаны приучали наследников к управлению государственными делами. Все султаны, сколько их ни было, – но не Мехмед. Его собственным сыновьям домом стал павильон с говорящим названием «Кафес», то есть «клетка». А сам Мехмед с головой ушел в поэзию, делами государственными занимаясь от случая к случаю, чем дальше – тем сильней взваливая государственное бремя на мать.

Сафие и это встретила той самой улыбкой, понимающей и принимающей, отработанной в свое время на муже. И лишь ночами верная Рухшах прижимала голову валиде к собственной груди, чтобы никто не слышал глухого воя, вырывающегося из горла осиротевшей матери. Гарем так ничего и не узнал. Или?..

Валиде Сафие грустно усмехнулась. Странно даже думать, что в этом гадючнике не нашлось ни одной чересчур любопытной гадюки. Перегородки между комнатами женщин всегда слишком тонки. Но сплетен, как ни удивительно это осознавать, не было – или слишком мало их было? Или кызлар-агасы позаботился обрезать самые длинные уши и одновременно заткнуть самые громкие рты медовой лестью вперемешку со сталью угроз? Этот мог, у него и власти хватает, и умений.

Ну да так или иначе, а те дни прошли, оставив после себя время от времени повторяющиеся ночные кошмары, несколько седых нитей в волосах и твердое желание уж внуков-то воспитать иначе. Прервать эту проклятую традицию, выполоть ее, с корнем выдрать и сжечь – предать наконец забвению!

Внуки, кстати говоря, подросли, скоро им понадобится собственный гарем. Хандан-султан и Халиме-султан, конечно, уже пытаются навязать юным сыновьям своих девушек, ими подготовленных и им же преданных, но тут невесткам далеко, ой как далеко от умудренной опытом валиде!

– Так что, Рухшах, девицы прибыли?

– Ой, прибыли, госпожа! Босниец много прислал, всяких разных прислал. Так много, что прям девать некуда!

Мавританка чуть насмешливо улыбалась. Ясное дело, что, куда деть молодых, здоровых и красивых девиц, всегда найдется, а поворчать старуха, выросшая и воспитанная в гареме, просто обязана.

Сафие тоже едва заметно усмехнулась:

– И как они тебе?

– Как обычно, госпожа, – отмахнулась Рухшах. – Калфа наши с ними намучаются, если выбор твой на какую-нибудь не такую падет, а не таких там четверть партии, а то и вся половина. С виду все хорошенькие, но учить надо. Просто-таки беда с этими санджак-беями с дальних окраин: попритащат что ни попадя, а о том, чтобы уму-разуму поучить, и мыслей нет.

– А не преувеличиваешь ли ты, Рухшах? – Валиде привычно смягчила тон, лукаво сощурилась, показывая, что и не думает сердиться на закадычную подружку. – Быть того не может, чтоб там одни необученные собрались!

– Ну, такого я, госпожа, и не говорила, – смеясь, помотала головой Рухшах. – Есть совсем не обученные, есть чуточку обученные, есть сильно недообученные. Обученных нет – вот как я говорила!

– Тебе лишь бы на молодых красоток наговаривать, Рухшах. Не любишь ты их.

– Да разве ж я молодой янычар, чтоб красоток любить? – Теперь женщины смеялись уже открыто, привычно перебрасываясь словами, как когда-то мячом в гаремном саду. – Пускай они любят. Или вон наследники султанские, они-то в самую пору входят, им уж пора…

– Пора им еще нескоро придет, – хмыкнула валиде. – Но кое в чем ты, Рухшах, права. Ладно, помоги одеться, пойдем, поглядим на этих… недообученных.

Прямо к новоприбывшим валиде не вышла – предпочла поначалу постоять на балконе с задернутыми занавесями, осмотреть приехавших тайком, не когда они выстроятся перед ней, худо-бедно приняв пристойный (с их точки зрения) вид. Взглядом остановила евнуха, сунувшегося было наводить порядок в галдящей девичьей стае, прищурилась, вглядываясь и оценивая.