Двуликий демон Мара. Смерть в любви - Дэн Симмонс

Вернуться меня заставили два события. Во-первых, в ноябре 1991 года мне с семьей случилось находиться в гостях у друзей в Англии, когда там отмечали национальный День памяти, и я впервые увидел, насколько еще свежи раны, оставленные в сердцах англичан той войной, казалось бы, такой далекой. Во-вторых, почти годом позже я с моим другом Ричардом Гаррисоном — школьным директором по профессии, но военным историком по призванию — отправился в поездку по местам боевых действий в Нормандии, и там, над прахом гитлеровской Festung Europa, мы с ним говорили о еще более ужасном человеческом жертвоприношении, которого потребовала Первая мировая война.

Именно тогда, прохладным августовским днем в Нормандии, далеко от тихой реки Соммы и военных кладбищ с бесчисленными рядами надгробий, я решил написать о Битве на Сомме. Решение написать далось легко. Реализовать задуманную концепцию оказалось гораздо труднее.

Во-первых, для меня было принципиально важно включить в новеллу образцы поэзии, столь глубоко потрясшей меня двадцать лет назад. Создавая вымышленного поэта Джеймса Эдвина Рука, я стремился не умалить блистательное творчество реальных авторов, а скорее вплавить некоторые их впечатления и переживания в жизнь символического «обычного человека». Таким образом, я надеялся понять, как человек с чувствительным умом и сердцем мог вынести невероятные ужасы Первой мировой войны нашего кровавого века, не повредившись умом и не ожесточившись сердцем.

Во-вторых, я поставил перед собой задачу представить ужасы войны настолько достоверно, насколько это возможно с учетом фантасмагорической истории о любви и смерти, лежащей в основе новеллы. Иными словами, в своих описаниях обстановки и событий на Соммском фронте я решил максимально опираться на документальные свидетельства. В результате получился коллаж из образов, картин и впечатлений, взятых скорее из жизни, чем из воображения. Так, например, описанный Джеймсом Эдвином Руком эпизод с трупом, зубными протезами и крысой основан на рассказе французского солдата, приведенном в книге Ж. Мейера «La vie quotidienne des soldats pendant la grand guerre» (Ашетт, Париж, 1966), впоследствии повторенном Анри Барбюсом и процитированном в книге Джона Эллиса «По глаза в аду. Окопная война Первой мировой» (Джон Хопкинс Юниверсити Пресс, Балтимор, 1976). А в описание масштабного наступления 10 июля 1916 года включен эпизод, поведанный сержантом Джеком Кроссом, № 4842, 13-й батальон стрелковой бригады («Сомма» Лина Макдональда, Майкл Джозеф Лдт., 1930), коротко упомянутый Сигфридом Сассуном («Воспоминания пехотного офицера», Фейбер и Фейбер Лдт., 1930) и увиденный совсем иначе лейтенантом Гаем Чапменом («Безудержное расточительство», Бакен и Энрайт, Лондон, 1933).

Я говорю это не для того, чтобы выставить себя образцом научной точности — мои исследования слишком поверхностны и бессистемны, методы далеки от научных и более чем сомнительны. Просто хочу дать представление о сложной игре, в которую играл и цель которой заключалась в том, чтобы по мере сил соблюсти историческую достоверность.

Не сказать чтобы я всегда строго следовал фактам. Иногда я предпочитал отступать от них, как, например, в случае с горчичным газом, который в новелле экспериментально используется за несколько месяцев до того, как он в действительности был применен на западном фронте весной 1917 года. Но считаю, что очевидцы тех событий, столь ярко и выразительно рассказавшие о них в стихах и прозе, подошли к пониманию ужаса и страшной красоты кровопролитного сражения гораздо ближе, чем большинство военных летописцев со времен Гомера. Зная, что память вещь в лучшем случае ненадежная, я все же безоговорочно доверял их памяти.

Во время подготовительного периода сбора и накопления материала для «Страстно влюбленного» произошло несколько странных событий. Встретив в дневнике одного строевого офицера упоминание о живописном полотне под названием «Счастливый воин» кисти Джорджа Фредерика Уоттса, я отправился в пыльное книгохранилище библиотеки Колорадского университета в Боулдере, чтобы отыскать репродукцию картины, настроение которой, одновременно романтическое и печальное, оказалось созвучным настроению этого офицера. Листая книги, изданные в 1880-х годах и отправленные в архив в 1947-м, я наткнулся на фотографию с аллегорической картины Уоттса «Любовь и Смерть» и сразу понял, что она станет центральной метафорой истории о Битве на Сомме. Я даже связался с литературным агентом и редактором и попросил поместить репродукцию этой малоизвестной картины на фронтисписе сборника.

И только позже, читая прежде пропущенную часть автобиографического романа Сигфрида Сассуна «Воспоминания пехотного офицера», наткнулся на нижеследующий абзац: «У меня было ощущение, будто я изменился с пасхальных каникул. Я со скрипом отворил дверь гостиной и вошел, бесшумно ступая по навощенному паркету. Вчерашние полусгоревшие свечи и кошачья полупустая миска с молоком под раскладным столом казались неуместными здесь, и мое безмолвное лицо как-то странно смотрело на меня из зеркала. На стене висела знакомая фотография с картины Уоттса „Любовь и Смерть“, тайный смысл которой всегда ускользал от меня, но которая будила во мне безотчетный восторг».

И наконец, я должен сказать, что чтение окопных писателей и поэтов в 1969-м и 1970 годах не просто укрепило меня в антивоенной позиции. Понимание, сколь сильное влияние оказали их стихи и проза на поколение, выросшее между войнами; осознание того факта, что свидетельства участников потрясли класс образованных людей до такой степени, что они сочли возможным проигнорировать восхождение Гитлера и дать зарок не сражаться за свою страну ни при каких обстоятельствах. Все это заставило меня увидеть и без того сложную проблему в еще одном ракурсе, который многое прояснял, но одновременно вызывал тревогу. Даже несмотря на больную тему Вьетнама и антивоенные убеждения, я понял со всей ясностью: ужасы войны еще не самое страшное, есть вещи пострашнее. Концентрационные лагеря, например, или тьма Тысячелетнего рейха, или, наконец, ядерный конфликт взамен Вьетнамской войны. И хотя человеческую глупость, приведшую к Битве на Сомме, ничем нельзя оправдать, все произошедшее там объясняет, почему следующему поколению необходимо вернуться на собственный фронт. И следующему поколению. И следующему.

Отвечает ли все это на вопрос, почему я решил включить в «Страстно влюбленного» стихи реальных поэтов и почему придаю такое значение историческим деталям? Наверное — нет. Но благодарен вам за внимание.

Как ни странно, я не посчитал нужным использовать в новелле послевоенное стихотворение, произведшее на меня самое глубокое впечатление в милые сердцу далекие дни конца шестидесятых, когда ждал призыва в армию. Оно принадлежит перу Эзры Паунда, который — по удивительному стечению обстоятельств — в 1908 году был изгнан с должности преподавателя Уобашского колледжа, где впоследствии учился я. По общему мнению, он поселил у себя на квартире хористку. Подобно марктвеновским каннибалам с Сандвичевых островов, съевшим миссионера, Паунд сожалел о своей оплошности. Он сказал, что это случайность. Пообещал, что такого больше не повторится. Тем не менее начальство колледжа уволило его. (Паунд изменил свою жизнь к лучшему, отплыв в Италию к друзьям-поэтам. Спустившись по трапу, он воскликнул, что «спасся из девятого круга ада», каковые слова понятны любому, кто посещал мой маленький колледж в Кроуфордсвилле, штат Индиана.)