Тайны Питтсбурга - Майкл Чабон

Его передвижения по дому, обозначенные запахом сигарного дыма и скрипом мебели, которой он вверял вес своего гангстерского тела, всегда были для меня тайной и источником фантазий по ночам, когда мы оба страдали бессонницей, семейным недугом. Я отказывался принять тот факт, что он в силу возраста волен разгуливать по дому, рисовать, читать книги, смотреть телевизор, в то время как мне приходится ерзать в кровати, метаться, истязая себя напрасными попытками уснуть. Бывало, по воскресеньям, спускаясь вниз спозаранку, я обнаруживал, что отец уже дочитал увесистую «Пост» и делает приседания на крыльце, бодрствуя двадцать девятый или тридцатый час своих суток.

Еще до бар-мицвы[2]я был уверен, что отец с его удивительной, но редко обнаруживаемой мощью ума и тела вполне способен иметь какую-то тайную личность. Я понимал, что эта тайная личность, должно быть, и есть мой отец. Сотни раз в бесплодных попытках найти разноцветный костюм супергероя (или суперзлодея) я обыскивал его шкафы, подвал, шарил под мебелью, рылся в багажнике автомобиля. Он догадывался о моих подозрениях и время от времени подкреплял их — показывал, что может вести машину, не касаясь руля руками, или молниеносным движением трех пальцев ловил муху, а то и шмеля в полете, или забивал в стену гвозди голым кулаком.

Позже он рассказывал, что собирался открыть мне правду о своей работе в день похорон моей матери, за шесть месяцев до моего тринадцатого дня рождения. Но его брат, мой дядя Сэмми Вайнер, по прозвищу Рыжий, убедил его придерживаться первоначального намерения и дождаться того времени, когда я впервые надену талес.[3]Поэтому, вместо того чтобы открыть мне правду о своих занятиях в то солнечное, но неуютное субботнее утро, когда мы сидели друг против друга за кухонным столом, на котором стояла одинокая сахарница, он мягко рассказал мне, что мать погибла в автомобильной катастрофе. Я помню, как смотрел на пурпурные цветы, которыми была разрисована сахарница. Сами похороны я почти не помню. На следующее утро, когда я, как обычно, попросил у отца страничку с комиксами и спортивным обозрением из утренней газеты, лицо его приняло странное выражение, он отвернулся.

— Сегодня газет не было, — сказал отец.

А ночью к нам переехал Марти. Он часто бывал у нас и раньше, жил какое-то время. Мне Марти нравился. Он знал стихотворение о Кристи Мэтьюсоне,[4]которое читал наизусть столько раз, сколько я просил. А однажды мельком я увидел у него под пиджаком, под левой подмышкой, пистолет. Он был худощав, невысок ростом и всегда носил галстук и шляпу.

С тех пор Марти жил с нами. По утрам он возил меня в школу, а иногда мы отправлялись на неожиданные каникулы в Оушн-Сити, и тогда мне и вовсе не приходилось посещать занятия. Прошло много времени, прежде чем я узнал, при каких обстоятельствах из нашей жизни исчезла моя поющая мать. Должно быть, я чувствовал, что меня обманывают, потому что никогда не задавал вопросов и не упоминал о ней в разговорах.

Когда после бар-мицвы отец впервые открыл мне правду о своей профессии, я с энтузиазмом заявил, что хочу пойти по его стопам. Он нахмурился. Отец уже давно решил купить мне образование и право «не марать руки». Он первым из Бехштейнов получил ученую степень, но был втянут в дела «семьи» неожиданной смертью его дяди, который считался важной фигурой в клане Маджио из Балтимора, и теми возможностями, что открывались в бизнесе перед молодым человеком, обладающим степенью.

Он жестко, почти сердито отчитал меня. Долгие годы я довольствовался одними догадками, и теперь, когда я наконец узнал, чем именно занимается мой отец, он лишил меня возможности им восхищаться. Я увидел, что мое желание ему подражать вызвало у него гневный стыд, и связал этот стыд с наступлением зрелости, которая, казалось, отделила меня сразу от обоих родителей, от каждого по-разному. С того дня у меня не возникало ни малейшего желания поделиться отцовским секретом с друзьями. Более того, я изо всех сил старался держать его в тайне.

На смену первым тринадцати годам жизни, наполненным восторженным, неуемным, стыдливым и бессловесным любопытством, пришли шесть месяцев крушения надежд и разочарования. Они укрепили меня во мнении, что всякий новый друг непременно скрывает какую-то страшную тайну и в один прекрасный день обязательно ее мне откроет. Оставалось лишь ждать, сохраняя благоговейное молчание.

Повстречав Артура Леконта, я сразу же приготовился к откровениям. В голове моей роились сотни вопросов о гомосексуализме, которые я не задал. Мне хотелось знать, как Артур понял, что он голубой, и сомневался ли когда-нибудь в своем выборе. Меня это очень занимало, но я молчал, пил пиво, в довольно приличных количествах, и ждал.

Пятью секундами позже я осознал, что мы стоим на шумном перекрестке в окружении индейцев-могавков и чернокожих, жующих сосиски, а не торчим за столом в баре перед вонючими пепельницами и пустым пивным кувшином. Возле нас притормозила, просигналив, зеленая «ауди» с откидным верхом. За рулем сидел араб.

— Мохаммед, да?

— Привет, Мохаммед! — крикнул Артур, обегая вокруг машины и ныряя в красное нутро машины на пассажирское сиденье.

— Привет, Мохаммед, — промямлил я, все еще стоя на тротуаре. Я выпил слишком много и слишком быстро, чтобы поспевать за происходящим. Все казалось чересчур стремительным, шумным и ярко освещенным.

— Ну давай! — проорали белая и черная головы.

Я вспомнил, что мы собирались на вечеринку.

— Давай садись, козел! — подначил кто-то позади меня.

— Артур, у меня с собой был рюкзак? — спросил я.

— Что? — гаркнул он.

— Ну, рюкзак! — бросил я на бегу, торопясь обратно в бар.

Там было темно и тихо. Я бросил взгляд на тускло мерцающий телеэкран над лысой головой бармена — транслировали матч «Пиратов», цвета были ужасны, — нырнул в кабинку, где мы сидели, и схватил свой рюкзак. В полумраке мне стало легче, и я остановился, внезапно осознав, что у меня сбилось дыхание.

— Это мой рюкзак, — пояснил я официанткам, которые жевали жвачку и потягивали кофе за столиком возле сломанного музыкального автомата.

— Ну да, как же, — откликнулись они. Во всей нашей страны, населенной равнодушным народом, не найдешь таких безразличных ко всему официанток, как в Питтсбурге.

Выскочив на улицу, я внезапно увидел происходящее в ясном свете: Зигмунд Фрейд, который потчевал свою носовую перегородку кокаином; нарастающая сумятица последнего получаса; томящаяся на перекрестке «ауди», которой не терпится рвануть с места; взрывоопасное лето. На пьяную голову все это показалось мне идеальным и правильным, на полсекунды.