Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже

— Это вполне естественно.

— А когда вы ощутили склонность к писательскому ремеслу? Вы уже давно пишете? Не пописываете ли вы тайком?

— Тайком? От кого?

— От ваших близких… от мужа, к примеру…

— Я одинока и работаю второй помощницей хозяйки лавки, мисс Пенни Честер, это в Марэ. Мы торгуем предметами роскоши и аксессуарами для украшения квартир. Кстати, имя хозяйки лавки натолкнуло меня на мысль о псевдониме, и я выдумала Маргарет Стилтон. На самом-то деле Пенни Честер никакая не Пенни Честер, ее зовут Сюзанна Опла. Я веду все дела в лавке, когда она отправляется на поиски всякого старья вместе с Самантой, первой помощницей. Как только они за порог, я хватаюсь за перо и пишу, пишу, так сказать, в перерывах между двумя покупателями. Мне кажется, что так время бежит быстрее.

— Вы их не любите?

— Кого? Покупателей? Ну почему же… Очень даже люблю. Я заставляю их разговориться, ведь их разговоры, их истории для меня и есть исходный материал.

— А что собой представляет ваша хозяйка? И кто такая Саманта?

— Я родом из Оверни. Отец мой был владельцем табачной лавки. Я была ребенком очень пожилых, можно сказать, старых родителей, а потому витала в облаках, предавалась мечтам и едва-едва могла нести тяжкий груз моих грез. Именно там теплым летним вечером я с ними и познакомилась, на одном из концертов музыки эпохи барокко в Орсивале; но я не являюсь членом их секты, нет. Правда, в какой-то момент я прониклась их верой, но быстро поняла, что заблуждаюсь, что сбилась с пути. Однако они вообще-то очень милые создания. Как-то утром я им сказала: «Нет, я жду своего сказочного принца». На это они мне ответили, что для достижения моей цели у меня просто идеальная работа и что мой принц, ведомый судьбой, в один прекрасный день непременно заглянет к нам в лавку и купит у меня какой-нибудь пустяк. Но все это ужасно глупо. Любовь не может быть результатом торга или сделки. Двое любят друг друга, они возносятся к небесам, они летают, вот и все.

Я вздрогнул, подскочил на месте, бросился к ней и закрыл ей рот поцелуем. Больше мы с ней не расставались.

* * *

Да, без мэра и без кюре мы с моей подружкой образовали самую образцовую супружескую пару. Она писала приторно-сладкие дамские романы, в которых вся жизнь представала в розовом свете, но расходились они, надо признать, очень хорошо и выходили большими тиражами. В своих романах она использовала идеи, подкинутые мной, или образы, навеянные нашими разговорами. А ведь что такое образы? Это настоящий питомник, рассадник идей… А я находил и идеи, и образы повсюду. Для этого достаточно проникнуться духом какого-нибудь места, понять окружающих тебя людей, постичь значение тех или иных предметов обстановки. К тому же мы уже довольно много знали, мы побывали во многих краях, облазили, пусть иногда только мысленно, множество горных склонов и равнин, проплыли по рекам и морям, хотя Клеманс по-прежнему питала непреодолимую слабость к своей Оверни, к самым диким и пустынным ее уголкам. Нам было известно, что люди в принципе везде одинаковы, как говорится, куда ни глянь, увидишь одно и то же: легионы и легионы идиотов, спаянные сообщества лукавых мошенников и хитрых проходимцев, но однако же нам удавалось находить среди них тех, кто вроде бы был наделен неким поэтическим чувством и был склонен к мечтательности и грусти. Забывая о человеческой мелочности, низости и ничтожности, о людских ошибках и преступлениях, мы часто судорожно хватались и уже потом крепко держались за еще жившие в нас воспоминания о чистоте и доброте Рая, за те почти стершиеся из памяти, но такие волнующе-сладостные ощущения, что сохранились с детства, когда ребенок бережно перекатывает во рту леденец, посасывая его, лаская языком и стремясь растянуть удовольствие подольше. Да, мы приукрашивали действительность, мы пытались сделать реальную жизнь более красивой и притягательной, и эта затея принесла нам успех и множество заказов на то, что могло бы служить доказательством тому, что в глубине души человек не так плох, как кажется. Главная трудность в нашем деле состояла в том, чтобы окончательно не погрузиться в то, что я про себя называл «философией круглых столиков парижских кафе». Мы знали, что жизнь состоит из гнусностей и мерзостей, что в ней полно коварства, злобы и гадких поступков, но мы всегда начинали с того, что улыбались, чтобы как-то смягчить реальность, чуть сгладить ее острые углы, и все же мы не могли избежать столкновения с человеческой низостью, ревностью, завистью, подлостью, ложью, обманом и язвительными насмешками, иногда мы даже оказывались в двух шагах от вот-вот готовившихся совершиться преступлений… Но нам достаточно было слушать и слышать, вызывать людей на откровенность, в каком-то смысле даже провоцировать их на исповедь, когда они не шли на чистосердечные признания сами, по своей воле; нам приходилось сначала вываляться в грязи, а потом отправляться в ванную, чтобы принять душ, прежде чем заняться любовью; мы ясно сознавали, что не похожи на других, что мы в чем-то очень от них отличаемся и порой даже отвергаем весь окружающий нас мир, постоянно занимая противоположные всем и всему вокруг позиции. Однако это мироощущение помогало нам за несколько дней состряпать очередную занимательную историю. Наши герои-любовники начинали с нуля для того, чтобы к концу романа достичь всего, чего только могла пожелать душа: богатства, славы, почестей, наград; мы благоразумно прерывали описание лета их жизни, пропускали осень и приступали к живописанию благородной зимы, которую они проводили в кругу многообещающих талантливых внуков и друзей, которых никто не осмелился бы назвать приживалами и нахлебниками, ибо жили они не за счет того, что можно было бы назвать милостыней, щедрыми подаяниями богатого благодетеля, а добывали себе средства к существованию из самого факта приближенности к одному из сильных мира сего.

— Да закрыто у меня, закрыто, — твердила нам мадам Леон, вдова.

— Но нам бы только переночевать, — сказала Клеманс.

— К тому же вы уже нам открыли дверь, — добавил я.

— Потому что вы постучали.

— Не напустите холоду в дом, — проявила заботу Клеманс.

— Мы женаты, — продолжал я заговаривать зубы хозяйке. — Вы посмотрите на нашу машину. Да, конечно, мы могли бы провести ночь и в ней… но я мог бы сказать вам, что у нас кончилось горючее…

— И что я беременна, — подхватила Клеманс, — но сейчас не тот случай. Прежде чем заводить детей, что является, по моему мнению, самым серьезным и ответственным делом на свете, хотя и самым простым и легким, я полагаю, каждый должен хорошенько подумать о том, есть ли у него средства для того, чтобы их вырастить, воспитать и дать им образование, а также как следует поразмыслить над тем, чувствует ли он себя достойным того, чтобы передать незнакомому чужому человеку, пусть даже и являющемуся частью его самого, в особенности если этот человечек является его кровью и плотью, жизнь, за которую не пришлось бы стыдиться… а кто из нас может быть в этом уверен…

— Входите, — сдалась вдова Леон.

Огонь медленно умирал в камине в комнате с низким потолком. Клеманс прошла под перекрестьем балок, не наклонив головы, едва-едва не задев их. У нее была царственная осанка и величественная поступь, она всегда двигалась и ходила так, будто над головой у нее был нимб или светящийся жемчужным светом ореол, а я… я очень и очень жалею о том, что не владею столь же изысканным стилем и слогом, как Клеманс, чтобы иметь возможность описать ее так, как она того заслуживает. Я говорю это со всем простодушием, безо всякой иронии с горьковатым привкусом зависти, с которой порой (и довольно часто) говорят мужчины о своих подругах и спутницах, когда те преуспевают в жизни и добиваются больших успехов, чем они сами.