Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер

В другой раз. Сапоги проскрипели, отодвинулись, давая мне возможность разглядеть элегантные серые брюки генерала и изящные щиколотки Любимой, мелькнувшие, когда она повернулась; кончик ее шали волочится по черно-белым алмазам. Волна холодного воздуха – хлопнула дверь в холле, из внешнего мира повеяло зимой. Я отползаю в сторону, к зонтикам, пальто и сброшенным шляпкам. Медлю в дверях, затем – бегом вниз по лестнице. Прячусь за буфетом.

Двойные двери ведут в нижнюю столовую. Это моя любимая комната. Мне иногда позволяют надевать комнатные туфли Франциско, при условии, что я ни во что не врежусь. Они мне велики размеров на десять по меньшей мере, но я могу засунуть ноги в закрытую переднюю часть, а открытый задник отгибается для равновесия. Тогда, набирая скорость на многогранных плитках холла, я могу скользить от одного конца столовой к другому. Руперт отвешивает мне иронический низкий поклон. «Мадемуазель изволит полировать дубовый паркет? Отрадно видеть, что мадемуазель так привержена домашнему хозяйству». Руперт считает, что я страшно избалована. Он прямо так и говорит. Впрочем, он потворствует моей страсти к пирожным с пропиткой из десертного вина. У Франциско работают только мужчины. У нас была горничная. Но у Любимой не стало денег, чтобы платить ей. И горничная ушла. Потом не стало денег платить за дом. И мы съехали. Теперь мы живем у Франциско.

Обеденный стол накрыт к ужину. В центре – композиция из цветов и фруктов, окружающих маленькую статую богини Флоры. Ее одежда сделана из цветов, а в руке она держит корзину с золотыми яблоками. Она – словно фонтан золотистого тепла среди белого фарфора и мертвых серебряных солдат. Я смотрю на кубки, которые мне не разрешают трогать. На каждом искусными завитками выгравированы лица. Я знаю все эти лица, их гримасы, серьги из винограда, козлиные бородки, жезлы, увитые плющом, их усмешки. Но мне запрещено трогать эти лица. Запрещено трогать.

Как много из того, что мне хочется, – запрещено.

С досадой я проверяю обе двери в холл, дверь в гостиную и на кухню, рапортую себе, что путь свободен, и начинаю медленный подъем по лестнице, держась в тени, считая. Каменные ступеньки неровные, но я знаю каждую наизусть. На лестничном пролете горят свечи. Тонкие стеклянные абажуры прозрачны и натерты до блеска. Сальваторе чистит их каждый день. Франциско купил их в Венеции, у сгоревшего театра. Всего за неделю до пожара он слушал там пение одного из самых знаменитых кастратов. Франциско подробно объяснил мне, кто такие кастраты. Это восхитительно: тебя выбирают и навсегда делают мальчиком с божественным голосом, потом ты становишься знаменитым, жирным и богатым. Но при этом никогда не будешь женщиной и не умрешь в родах.

На одном из маленьких диванчиков, что стоят на лестничной площадке, – подушка, набитая конским волосом. Теперь это мое седло. Я подтягиваю подпругу, проверяю, удобно ли будет сидеть на лошади. Просовываю ноги между толстыми каменными перилами и направляю пушку на дверь залы. Мне придется быть и канониром, и конным часовым. Я постоянно меняю роли. Чтобы мускулы не застаивались. Огонь из залы не достанет меня. Меня оттуда не видно. Я могу взять на мушку всякого, кто вздумает приблизиться. Здесь сейчас все гости, которых пригласили Франциско и Любимая. Я пощажу самых элегантных и высокомерных. Все остальные – враги. Стоит им подняться по лестнице, и они погибли.

Но никто не приходит. Руперт и Сальваторе прислуживают внизу. Далеко в гостиной играет музыка. Но мне нельзя покинуть пост и уснуть. Любой ценой нужно защитить дверь. Неприятель может отравить собак, убить Руперта и Сальваторе, перерезать им горло своим мачете, чтобы они не успели закричать, захватить лестницу. Город зависит от меня. Я на страже. Но никто не приходит. Я начинаю дремать, вцепившись в каменные перила. Сидеть становится холодно. Надо мной оплывают свечи.

Вдруг я снова просыпаюсь и вглядываюсь в картину – она всегда висит здесь, над лестничной площадкой, на полпути. Мужчина и женщина прильнули друг к другу. Они огромны, это гиганты, живущие на Олимпе. Она прижимает его к себе. Ее пальцы запутались в его черных кудрях. Она показывает ему свою обнаженную грудь, розовый сосок выглядывает из водопада золотых волос. Фигуры кажутся расплывчатыми пятнами золотого и розового, гигантские массы плоти сливаются, нависая надо мной. Их нагота мерцает и теплится в свете свечей. Его рот почти касается ее рта. На секунду я замираю от ужаса. Франциско и Любимая. Они превратились в монстров. Потом мир закрывает тьма.

– Почему ты еще не в постели, дитя?

Франциско сошел с картины, моментально оделся и отпускает меня с поста.

– Ты сменишь меня в карауле? – бормочу я, стараясь выпростать ноги из холодного узора каменной лестницы. Если он сменит меня на посту, он не сможет забраться обратно в картину. Так я снова спасу Любимую.

– Я всю ночь на посту, солдат.

Теперь его усы щекочут мое лицо, его руки держат меня. Я прижимаюсь к нему крепче, чтобы он не вырвался.

– Ты – мой пленник. Так что без глупостей. – Здесь я отдаю приказания. Он поднимается по лестнице, перешагивая через две ступеньки сразу. Вот библиотека, тоже освещенная свечами, коричневые, красные, черные кожаные переплеты, золотой глобус на книжном шкафу. На секунду мелькает деревянная стремянка, затем исчезает – мы повернули за угол. Ужасная картина осталась внизу. Я свешиваюсь, чтобы посмотреть, порвалась ли она по краю, там, где Франциско выходил из нее. Но она уже далеко и вокруг слишком темно, чтобы различить хоть что-то. Детская утонула в сумерках. Мы – в самой верхней части дома.

– Не пущу! – яростно бормочу я.

– Я взят в плен? Что ж, сдаюсь. – Франциско укладывает меня на постель и стаскивает мои башмаки. – Иисус, Мария и Иосиф, дитя, у тебя ноги как лед!

Прежде я спала с Любимой. Она грела мне ноги. С тех пор как мы переехали к Франциско, меня сослали в детскую. В этом есть свои преимущества, но необходимость спать в одиночку к ним не относится. Франциско энергично растирает мне ступни.

– Ну-ка, солдат, забирайся в кровать.

– Ты расскажешь мне историю?

– О чем? Как мы пробирались через болота? Как бились с аллигатором? Как разбойник-магометанин спас мне жизнь?

– Расскажи мне историю из той картины, что на лестнице.

– Не выйдет, солдат. Тебе рановато слушать про Лукрецию.

– Нет-нет. Не про ту, где черная лошадь. Такая огромная картина с мужчиной и женщиной.

– А, «Юпитер и Юнона на горе Ида»[2]. Это были царь и царица богов. Но Юнона задумала коварную игру. Видишь ли, в то время шла война между греками и троянцами. Она началась из-за того, что Парис сбежал с прекрасной Еленой, самой красивой женщиной на свете…