Крест на башне - Андрей Уланов

Впрочем, когда помрачневший штабс-капитан пять минут спустя покинул палатку, я все же счел нужным поинтересоваться у него полученными новостями.

Как оказалось, командование решило поддержать наш боевой дух, пообещав связаться со штабом дивизии и попытаться выбить либо хоть какую-нибудь поддержку, что проходило по разряду ненаучной фантастики, либо разрешение на отход. Последнее звучало более заманчиво… но с учетом того, что большую часть нашего обоза составляли две дюжины реквизированных телег, то реальность сводилась к математической задаче для гимназистов третьего класса: успеют ли гужевые повозки из пункта А добраться до пункта Б, если отправившийся вдогонку за ними танк…

Изложив эти, с позволения сказать, «новости», Игорь окинул меня очередным угрюмым взглядом и предложил пройти с ним во второй взвод, дабы поучаствовать в совещании в качестве непредвзятого — намек на полнейшее якобы отсутствие у меня военной жилки — наблюдателя.

Позднее, вспоминая эту деталь, равно как и другие схожие мелочи, я начал подозревать, что штабс-капитан Овечкин засомневался в моей маске уже тогда, в первые месяцы нашего знакомства, хотя, казалось бы, я держался избранной роли «на все сто». Уверен, даже мои бывшие сослуживцы вряд ли сумели бы опознать в вечно сутулящемся, с характерной бороденкой и непременных очочках интеллигенте прежнего щеголеватого подполковника.

Тот, Сергей Карлович Береговой, подполковник Генштаба, как казалось мне тогда, и в самом деле погиб, втоптанный озверелой солдатской толпой в осеннюю малороссийскую грязь, — в этом я почти не кривил душой, разговаривая с пришедшими за ним офицерами. Равно как и не грешил против истины, говоря о том, что могу быть полезен им лишь в качестве медика низшего звена: мой старший брат, прежде чем окончательно определиться в жизни, когда-то, пойдя по стопам нашего отца, закончил первый курс медицинского, ну а я был уверен: сын врача, живо интересовавшийся в детстве подробностями папиной работы, всяко сумеет справиться с нехитрыми обязанностями ротного «дохтура».

Было бы хуже, если бы они попросили меня нарисовать что-нибудь, — по сравнению с развешанными по дому работами Николая моя мазня выглядела настолько жалко, что я мог бы разве что пенять на нервное потрясение от его смерти. Но — не пришлось!

Чего я никак не мог понять — так это что вообще могло найтись в этой деревушке такого ценного, чтобы оправдать хотя бы потраченное тяжелым танком горючее, не говоря уж о возможном расходе сверхценных боеприпасов? Проходящий сквозь нее проселок даже не второ-, а третьестепенного значения? Не смешите мои тапочки!

Во втором взводе царила полнейшая идиллия, выражавшаяся в том, что господа офицеры изволили возлежать вокруг фуражки поручика Марченко и аппетитно хрустеть извлекаемыми из оной грушами. Вопиющее падение дисциплины на лице, как любил, бывало, замечать мой знакомый подполковник Галкин. Однако штабс-капитан счел возможным ограничиться — невзирая на протестующие охи! — дисциплинарной мерой в виде конфискации фуражки, после чего предложил присутствующим высказываться.

Начало высказывания комвзвода-2, в котором он изложил свое видение обстановки, было кратким, состояло в основном из эпитетов и печати не подлежало. Что же касается наших дальнейших перспектив, то они, по мнению лейтенанта, сводились к двум вариантам: мы могли поступить как разумные люди и спокойно отойти в очень кстати подвернувшееся в километре за нами болотце. Или же геройски — читай, идиотски! — лечь костьми на занимаемых позициях, нанеся противнику ущерб в виде десятка-другого чешуек отлетевшей от брони краски.

Трусом лейтенанта Волконского мог бы назвать лишь человек, никогда не видевший бывшего моремана в бою. Однако на этот раз даже мне показалось, что Николай зашел в своем цинизме слишком далеко. Того же мнения, похоже, придерживался и третий, самый юный из имеющихся у нас офицеров, — прапорщик Дейнека. Он ехидно, насколько это получилось с его забавным ломким голоском, осведомился у лейтенанта, сознает ли он, что для драпа через болото роте придется бросить весь обоз и тяжелое вооружение? А если сознает, то, может, заодно и припомнит, как «хорошо» нам приходилось без этого вооружения прежде и какой крови стоило его добыть?

Лейтенант ничуть не смутился этим вопросом, возразив, в общем-то, резонно, что люди, которые сумели добыть оружие однажды, вполне могут повторить сей подвиг вторично, тогда как мертвецы на это уже не способны. Заодно он предложил прапорщику просветить его на следующую тему: что из этого, столь лелеемого им, «тяжелого вооружения» способно занять кайзеровцев на большее время, чем тратит затвор танковой пушки на досылание снаряда в ствол?

Прапорщик начал было лепетать о стрельбе по ходовой и приборам наблюдения, но, оглянувшись, увидел, что направленные на него взгляды даже не насмешливые, а жалостливо-сочувственные, и, смешавшись, замолчал.

Оставался Марченко — и мнение этого спокойного, флегматичного сибиряка было мне весьма занимательно. Ибо Вадим — как и я! — был настоящим кадровым, еще довоенной закалки, офицером, а таких во всем полку можно было пересчитать но пальцам, уже не прибегая к помощи ног.

На этот раз комвзвода-1 молчал так долго, что я уж начал гадать, что раздастся первым — его голос или давешний вой танка либо иной признак начавшейся атаки. Однако господа кайзеровцы с удивительной щедростью продолжали отмеривать нам дополнительные минуты жизни. Возможно, дело было во времени суток — по их регламенту как раз на эти часы приходился обед. Или же перед атакой должно было непременно состояться торжественное зачтение ихнего социал-интернационалистического Талмуда… хотя этому пороку господа из корпуса Линдемана вряд ли подвержены.

Когда Марченко, наконец, заговорил, то первые же произнесенные им слова озадачили меня больше, чем вид давешнего камуфлированного чудища. Давненько мне уже не приходилось слышать от поручика иных определений местности, нежели «пригодная к обороне» или «неважный сектор обстрела». А тут — «красивая»…

Местность и впрямь была красивая и для последнего — самого последнего! — боя подходила вполне, в этом я был с Вадимом согласен. Предложенный же им план… не то чтобы он мне очень понравился, но с ним у нас появлялся хоть какой-то шанс приложить напоследок синих и их кайзеровских камрадов, а при иных раскладах не было и этого.

Атака началась ровно в три или же, как любил въедливо уточнять лейтенант Волконский, в 15-00. Кстати, позднее Николай пытался уверить меня, что на его морском хронометре было уже две минуты четвертого, но коли приходится выбирать между его заслуженными ходиками и немецкой педантичностью…

Все произошло очень быстро. Над полем разнеслось уже знакомое нам завывание, и из-за пригорка дружно вынырнули, расходясь веером, четыре танка. За ними появилась стрелковая цепь.

Собственно после сверхтяжелых кайзеровских танков я бы ничуть не удивился появлению «семерок» с мотопехотой. Однако неторопливо бредущая за танками стрелковая цепь оказалась, что называется, местного разлива, причем даже более сбродная, чем обычные синие. Видимо, это был какой-то «партизанский отряд» или, попросту говоря, банда, которую командование соц-нациков решило использовать в качестве расходного материала.