Боги слепнут - Роман Буревой

Норма стремительно старела. Тому, кто не видел её месяц, могло показаться, что прошёл целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас – почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть, даже не это, а тёмная бесформенная туника и тёмные хлопковые брюки приманивали своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы, разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный раздувшийся живот на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и чудовищная опухоль растёт день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребёнке.

Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы – не смотреться в зеркала, тогда будешь чувствовать себя двадцатилетней и без смущения начнёшь строить глазки кудрявым юношам.

Норма не гляделась в зеркала.

И ей некогда было заигрывать с кудрявыми красавцами. К тому же в её клинике не было кудрявых. Облучённые почти все облысели. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, на железных койках под синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать и молча встречали Норму умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть – эти были точно обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авел Верес, молодой легионер Четвёртого легиона, неожиданно пошёл на поправку – костный мозг, пересаженный ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.

– Значит, спасение возможно, – повторяли медики и против воли улыбались.

«Авел Верес», – повторяла Норма про себя имя спасённого, дабы вернуть надежду.

Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала шаги. Лёгкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась. Напротив, сделалась ещё легче, ещё неслышнее. Как будто она не по земле ходит, а летит. А может, в самом деле наступит момент, когда она поднимется в воздух?

– Я же запретила тебе приходить, – говоря, Норма продолжала смотреть на очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали двор.

– А я пришла, – отвечал упрямый молодой голос.

Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея, человек срастается с остальным миром. Старик уже неотделим от своей прожитой жизни, от своего дома, от своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие – всего лишь добавка к прочему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь ещё несколько капель. Вино чуть-чуть меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив, чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности… в юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть…

Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не могла.

– Кормящей матери нельзя находиться в этом здании, – назидательным тоном произнесла Норма.

– У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть ест. А здесь…

– Но ты приходишь «грязная», даже после мытья от тебя продолжает исходить излучение. И ты облучаешь своего малыша.

– Я могу с ним не видеться.

Норма обернулась и посмотрела в упор на Летицию. У бедной девочки белое неподвижное лицо с остановившимся взглядом. И нелепая улыбка на губах.

«Вид свежеповешенной», – подумала Норма Галликан, и сердце её сжалось, потому что она сама в молодости пережила нечто подобное и очень хорошо знала, что значит – потерять навсегда.

Чтобы смотреть, Летиции приходилось делать усилие. Чтобы открывать рот и говорить – тоже. Только шагать ей было легко. При этом её охватывало чувство, что движение приближает её к Элию. Летти не знала, откуда появилась эта иллюзия. Но она возникала всякий раз, стоило ей отправиться на прогулку. Она бродила по улицам час за часом, порой с утра до вечера. Охранник, старый фрументарий, приставленный к Августе, следовал за ней повсюду, а вечерами, поминая Орка, заклеивал пластырями мозоли на пятках. Когда быстро сгущались сумерки, так же быстро перетекая в ночь, мнилось старому фрументарию, что являлось вокруг головы и плеч Летиции платиновое сияние, являлось и тут же пропадало. Сияние это все больше и больше тревожило старика. Он опасался, что свечение могут заметить ловцы. Но он напрасно предостерегал Летти, уговаривал сидеть дома. Она его не слушала. Она мало кого слушала теперь.

– Ты меня коришь, а сама, беременная, разгуливаешь по клинике, – Летиция ткнула пальцем в огромный живот Нормы Галликан.

– Для него излучение не опасно.

– Ты так говоришь, будто там не ребёнок.

– А там на самом деле не ребёнок. – Норма странно улыбнулась.

– Хочешь его убить? – Летиция изумлённо открыла рот.

Норма отрицательно покачала головой:

– Излучение его убить не может. Оно для него родное. Даже больше: оно ему просто необходимо.

Летиция ничего не поняла, но поверила.

– Может, и мне надо немного облучиться?

– Твоя жизнь ещё не кончилась, – слова Нормы звучали не слишком убедительно. – В палатах на втором этаже жизнь действительно кончается. Каждый день там кто-нибудь умирает. Они лежат на кроватях совершенно нагие под светом кварцевых ламп и мычат от боли, ибо морфий не может облегчить их страдания.

– А его нет здесь… – прошептала Летиция. – Если бы его, как Протесилая[4], боги вернули бы мне на три часа, чтобы я могла умереть в его объятиях… Три часа… всего лишь три часа…

* * *

Норма не знала, что и сказать. Подошла, обхватила Летицию за плечи, прижала к своему огромному животу, гладила по голове, сминая волосы, и уговаривала:

– Это пройдёт, пройдёт… День уменьшает горе…

Летти затряслась. Плачет? И вдруг Норма поняла, что Летиция смеётся.

– Я вдруг вспомнила, – выдавила Летти между приступами смеха. – Мы напились и заснули в таблице Элия. А утром пришли клиенты. А мы спим голые на ковре, укрытые его пурпурной тогой. До спальни можно добраться только через атрий. А в атрии клиенты, – она смеялась и плакала одновременно. – Элий закатал меня в свой халат и унёс на плече в спальню. А я спала и ничего не чувствовала. Потом, когда он рассказывал мне об этом, я так смеялась, так смеялась…

Она замолчала. Норма продолжала гладить её по голове. Что сказать в ответ? Что можно было вообще сделать? Ну разве что соорудить пышный кенотаф да таскать туда цветы и венки, но этим не утешить боль в сердце.