Домой, во Тьму - Антон Мякшин

Стало совсем темно. С серого неба посыпался мелкий снег. Проголодавшись от слез и холода, он встал и побрел к центральной Базарной площади. Впрочем, теперь она называлась площадь Плах, но Янас и об этом пока ничего не знал. На улицах горели костры, вокруг них копошились бездомные псы и нищие (откуда столько нищих в Верпене?), да изредка, побрякивая алебардами, проходили по двое, по трое городские стражники.

Окна лавочек – всех до одной – были закрыты ставнями; да что лавочки! Денег у Янаса не было, за ивовый лук и ольховые стрелы никто не дал бы и медяка, а с топориком мальчик ни за что бы не расстался. Янас подсел к костру, нищие загнусили было, протягивая к нему костлявые коричневые клешни, но скоро смолкли. Трескучее пламя мало помогало от зимнего холода, а стражники, проходящие мимо, то и дело посматривали на мальчика в волчьей куртке. Почему-то очень подозрительно смотрели, хотя у костров сидело множество типов таких мерзких, что им бы не по улицам болтаться, а на виселице.

Янас сидел и сидел, потом позади него, погромыхивая по булыжникам мостовой, прокатилась на свистящих колесах тележка безногого. Безногий остановился у костра, рядом с мальчиком, внимательно осмотрел его от пяток до густо заросшей макушки, приподнял свое безобразно укороченное тело на сильных обезьяньих руках и шепнул что-то Янасу на ухо.

– Конечно, хочу… – ответил мальчик, сглотнув голодную слюну.

Безногий кивнул ему и, оттолкнувшись, откатился от костра. Снова засвистели колеса тележки. Янас шел следом за безногим, бездумно глядя на качающиеся впереди широкие плечи, покрытые грубой попоной, какой крестьяне кутают от холода лошадей, на пепельные легкие волосы, взлетавшие на голове калеки всякий раз, когда он загребал по мостовой мускулистыми, оплетенными венами руками. Когда они достигли Обжорного тупика – окраинной улицы, длинной, узкой и извилистой, как трещина до того места, которое честному человеку и вслух-то упоминать неприлично, безногий вдруг остановился, напрягся и выпростал из-под себя пару длинных и сильных ног. Коротко посмеялся, разминая колени.

В ту ночь Янас получил пищу, ночлег и работу. Он остался в Верпене, в Обжорном тупике, под покровительством Гюйсте Волка, главы Братства Висельников, вожака городских нищих, воров, убийц, проституток и грабителей.

Очнувшись, Топорик первым делом ощутил собственную голову – неприятно саднящую и будто распухшую до невероятных размеров. Он не шелохнулся и не застонал. Только чуть приоткрыл глаза.

Слабо колыхалась полумгла, где-то за пределами зрения угадывался источник желтого света. Должно быть, факел или лампа… Топорик слегка втянул ноздрями сырой воздух, почувствовал приторный запах горящего сала. Точно – лампа. Топорик закрыл глаза и лежал неподвижно несколько минут, стараясь понять, есть ли кто поблизости… Очень мешал шум в ушах и царапающая боль в затылке.

Кажется, никого…

Топорик рывком приподнялся, схватив себя обеими руками за левое бедро.

Пусто.

Он зашарил на груди, но ничего, кроме обрывка промасленного шнурка, не обнаружил. Значит, и кинжал тоже срезали… Топорик вспомнил о том, что в правом сапоге должен быть нож, подтянул колени к животу… и опустил руки. Сапог не было.

Теперь он смотрел вокруг широко раскрытыми глазами. Четыре стены тесно обступали его, три стены были каменными, а четвертая – сплошная решетка от пола До потолка. За решеткой, где-то неблизко, горела лампа, освещая малую часть коридора, а камера, в центре которой сидел, обняв колени, Топорик, была завалена бесплотными глыбами мрака.

И сразу стало холодно. Под Топориком – грязный каменный пол, в углу – охапка сухой соломы. На Топорике только продранные на коленях кожаные штаны и рваная шерстяная безрукавка. Он поморщился и заставил себя не думать о холоде. Если бы у него было оружие! Головастик прихватил с собой свой арбалет. Хороший арбалет у Головастика. Длиной всего в три ладони, но с десяти шагов пробивает деревянный шит в два пальца толщиной… Да что теперь об этом думать. Где Головастик?..

Итак, попались.

Говорил же Головастик Волку: последнее дело лезть в дом церковника: эти псы за свое кровное все жилы вытянут, коли поймают. А Волк в ответ: последнее дело думать о провале, когда идешь работать, тем более что клиент – не церковник вовсе, а ювелир. Это дядюшка у него священник церкви Святого Иоанна – отец Лансам. Да все они одним миром мазаны, отмахнулся Головастик, и, как теперь понимал Топорик, был совершенно прав.

Все случилось мгновенно и страшно. В дом проникли без особых усилий, в мастерскую племянника отца Лансама вошли, не зажигая огня. Кто же мог догадаться, что за порогом мастерской раскинул сокрушительные челюсти медвежий капкан?! Головастику – он шел первым – враз перебило ногу. На отчаянный его вопль тут же сбежались слуги. Топорику бы откинуть ставни, прыгать в окно – и деру… но он потратил драгоценные секунды, разжимая скользкие от крови зубчатые ободья. Не смог, не хватило сил. И кто-то, смачно ухнув, смазал его чем-то тяжелым по голове.

И вот Топорик здесь. Это не городская тюрьма, нет. В городской тюрьме Топорику, несмотря на свои неполные четырнадцать лет, удалось побывать дважды. Не было там сроду одиночных камер, а был лишь широкий подвал без окон и дверей, со стенами, осклизлыми от испарений нечистот, густо покрывающих пол. Арестантов спускают по пологой каменной трубе и вытаскивают обратно крюками. Если, конечно, вытаскивают…

Значит, городскую стражу племянник Лансама не звал, размышлял Топорик, кого же он упросил достойно наказать обидчиков? Конечно, родного дядюшку, кого же еще… А про этого Лансама по всему Верпену давно уже ходили нехорошие слухи. Членов Братства Красной Свободы, попавшихся имперским воякам, Лансам перекупал, но не чтобы казнить прилюдно, как принято везде, не казнить. Изгонять беса гордыни из душ. Говорили, что не столько крестом и молитвой священник гнал бесов, сколько дыбой, клещами и огнем. И так понравились отцу Лансаму богоугодные эти деяния, что уже после чумы, когда графа Пелипа Император прогнал из сердца Империи в далекую Лакнию, священник взялся спасать души не еретиков, а простых воришек, переплачивая ландграфу по серебряной монете за каждого никчемного арестанта, крюком вытащенного из подвала городской тюрьмы. Тот же Гюйсте Волк обмолвился как-то, что за последние полгода исчезли бесследно из Обжорного тупика десяток попрошаек поплоше. И верно, зачем платить серебром, если в темные наши времена на улицах полным-полно вопиющих о спасении заблудших душ? Недаром дом отца Лансама, похожий больше на сторожевую башню – неприступную, с обитыми железом воротами вместо дверей, с толстыми коваными решетками на окнах, дом, мрачно возвышавшийся у западной городской стены – выше самой стены! – случайные прохожие обходили стороной. Особенно когда стемнеет… Да и Братство Висельников никогда своим вниманием Лансама не удостаивало: трогать церковников опасно, власти за них радеют, да и брать у Лансама нечего – у любого удачливого лавочника серебра и золота вдвое больше, да и просто войти в его дом-башню практически невозможно. Не богатства охраняет Лансам, а собственную персону. За те годы, как он поселился в Верпене, много нашлось бы охотников отрезать почтенную седовласую башку. Из того же Братства Красной Свободы, скажем…