Культурный герой - Юлия Зонис

— Ты куда своими вонючими губищами тянешься?!

Ирка, бледная и спокойная, лежала на коленях у Кира. Казалось, она прислушивается к перебранке. Глаза у нее были открыты и не мигая смотрели в затянутое тучами небо.

— И что ты за человек, Кир? — ворчал Джентльмен. — Сам не ам и другому не дам?

По колену Кира просеменили маленькие лапки. Тушканчик с большими карими глазами устроился на груди Ирки.

— Кыш, животное.

Тушканчик не уходил. Сложив на груди крохотные, будто детские ручки, он смотрел на Ирку. Потом стрекотнул призывно, и другие тушканчики вылупились из песка, как икра из тысяч икринок. Они проскакали по пляжу, окружили Ирку, прижались, отогревая ее теплым серо-желтым одеялом. Первый тушканчик неожиданно нагнулся, нырнул к Иркиным губам, и…

— Кир, смотри!

Ирка вздохнула. Ресницы ее затрепетали. Медленно, медленно губы ее приоткрылись…

— Кир!

Ирка забилась на песке, словно пойманная рыба, — тушканчики так и порскнули врассыпную. Сам неоднократно возвращавшийся из долины теней, Кир ее сейчас очень хорошо понимал. Как с болью входит жизнь в окоченевшие мускулы, как выворачивается желудок, как к горлу подступает едкая желчь. Ирка перекатилась на живот, и ее вырвало. Быстро утерев рот ладонью и уворачиваясь от рук Кира, она забормотала:

— Кирка, Кирка, я видела Веньку. В хрустальном дворце на вершине Самой Высокой Горы, и сам он хрустальный, а сердце его из желтого камня. Но в глубине сердца зреет розовый бутон. Если роза распустится, рассыплется хрусталь и Венька оживет, и все будет хорошо.

Кир устало вытер мокрый от пота лоб. Только сейчас он осознал, что уже стемнело и с моря несет ледяным ветром. Он накинул на дрожащие Иркины плечи свою куртку.

— Успокойся, Ир. Тебе померещилось. Это от стресса и недостатка кислорода.

Ирка жалобно всхлипнула:

— Но я же и вправду видела.

Кареглазый тушканчик рыл в песке нору. Волны набегали на берег. Причитал над примусом Джентльмен, и высоко в небе загорались первые, холодные и острые звезды.

Сорок тысяч лет в гостях у сказки.

Звезды подарили мне на счастье

силу океана, сердце мертвеца…

«Агата Кристи»

В один из тех жарких летних вечеров, которые по сути своей холодные зимние вечера, поскольку других вечеров в Арктике не бывает… так вот, Игрек сидел на льдине и смотрел на приближающуюся Медузу Горгону. Медуза наплывала из-подо льда медленно, но неизбежно, волосы ее, словно наэлектризованные, шевелились, а губы раскрывались в предвкушении поцелуя. Когда-то, на черноморском побережье, Игрек сравнил бы эти губы с ломтиками грейпфрута, набухшими пурпурным соком. Теперь бы он сравнил их с кое-чем другим, но охота сравнивать отпала. Огромные, широко распахнутые глаза Медузы отражали полярное сияние, и небо, и космос, и летучие корабли — а в сущности, не отражали ничего, кроме черной глубины Медузьего сердца. Игрек с трудом оторвал взгляд от этих манящих глаз и пробормотал: «Помогите».

Все началось давно. Все вообще началось давно, но история Игрека началась в те времена, когда его еще звали Очкариком, а жаркие летние вечера пахли печеной в золе картошкой и сигаретными бычками. Проблема Игрека, тогдашнего Очкарика, была в том, что он любил Ирку. А Ирка его не любила. Терпеть не могла. Она обожала нелепо-добродушного Веньку и по-дружески махала рукой быковатому Вовану, а на Игрека и смотреть не желала. А на что смотреть? Малорослый, бледный, кучерявый, как молодой барашек, и хилый, как первый грядочный огурец. Вдобавок он совсем не загорал, а на юге одно это приравнивалось к преступлению. Белая городская немочь. Только нос его, огромный еврейский носяра, покрывался выпуклыми как бы даже на ощупь веснушками. А он Ирку любил. Не за сиськи и жопу, хотя сиськи и жопа у нее тоже были о-го-го. А за то, что она была совсем не похожа на других девчонок. Во-первых, у нее были длинные светлые волосы и глаза, менявшие цвет от времени суток, от настроения и даже от легкого побережного сквозняка. Во-вторых, она рисовала, и очень хорошо. Как-то она нарисовала Игрека — огромную носатую и очкастую рыбину в круглом аквариуме. Игрек на рисунке прижимался к стеклу губами и что-то пытался сказать, но выходили одни пузыри. Одного этого портрета было бы достаточно, чтобы нормальный пацан возненавидел Ирку. Но Игрек не был нормальным пацаном, а был поганым ботаником и Ирку не возненавидел, а полюбил еще сильнее — будто и вправду разглядела она в нем что-то и изобразила на картинке. А еще он здорово испугался. Потому что если Ирка сумела разглядеть в нем рыбу в стеклянном шаре, то уж и влюбленного кретина разглядит точно, а вот это совсем никуда не годится. И он решил спрятать влюбленного кретина подальше. Он издевался над Иркой. Обстебывал ее рисунки, ее зеленый с розовым купальник, ее красивую грудь и даже ее глаза. А обстебывать он умел отлично — пришлось научиться, какое еще оружие у хиляка против больших, злых и наглых? Он смог бы обстебать даже себя, а на это не всякий способен. И конечно, он обстебал влюбленного кретина, и влюбленный кретин спрятался — присел на корточки, закрыл лицо руками и захныкал, как полагается слабакам. А Ирка возненавидела Игрека еще больше. Может, она все же успела разглядеть влюбленного кретина и теперь жалела его?

— Какой, к черту, змий. Это же Медуза, не видно, что ли? Натуральнейшая Медуза Горгонер.

Медуза приближалась к нему, равномерно пульсируя всем телом, и в глубине Медузы тоже пульсировало что-то, наверное, сердце.

Отплывая от берега, Игрек думал: а вот я утону. Возьму и утоплю влюбленного кретина, пусть сдохнет, гадина, и больше меня не мучает. Ветер все еще носил по песку обрывки рисунка, ветер не хотел покрывать песком рассыпанные тюбики с красками, будто это был не пляж, а стерильная каменная пустыня, следы в которой сохраняются тысячелетиями. Следы преступления. Улики. Убил пещерный человек соплеменника, и он лежит сто эонов, мумифицируется, пока его не выкопает какой-нибудь козий пастух. А потом набегут антропологи и с почестями доставят мумию в музей, и нарекут Калифорнийским Человеком, и будут еще тысячу лет решать, замерз ли он холодной доисторической ночью, или его растоптал бешеный мамонт, или настигла стрела лучшего друга.

Игрек рассекал воду неумелыми саженками. Вода была теплая, парная, как утреннее свежее молоко. Буек плеснул слева и остался позади. Игрек плыл и думал о Снежной Королеве. Вот она поцеловала Кая, дурачка прилипчивого, и он больше ни о чем не думал и ничего не чувствовал. Хочу быть Каем, думал Игрек. Хочу не чувствовать ничего, а особенно этой противной боли в груди каждый раз, когда слышу Иркин смех и когда вижу, как она, смеющаяся, глядит — не на меня. Игреку было всего двенадцать, и он еще не знал тогда, что все желания сбываются — раньше или позже, так или иначе. Он просто сплюнул соленую воду и развернулся к берегу, потому что тонуть передумал. Тонут в холодной зимней воде, а в этой, теплой, даже на ощупь бархатной, тонуть глупо. Только влюбленные слабаки, совсем ополоумевшие от своей дурацкой любви, тонут в летней черноморской воде — а Игрек слабаком не был.