Сосед по Лаврухе - Надежда Кожевникова

Здесь, верно, корень всего.

Спустя лет двадцать после исчезновения Ефремова с Лаврушинского, в «Новом мире» опубликовали мою повесть «Елена Прекрасная». Мы тогда жили в Женеве, и, только в отпуск приехав, я узнала реакцию. Задетых оказалось много, чего я никак не предполагала. Уже в Шереметьевском аэропорту папа выказал мне осуждение, сказав, что Ефремов пожаловался в идеологический отдел ЦК КПСС. Как бы и неожиданно для вольнодумца, свободолюбца. Но папа к сигналу отнесся очень серьезно. Не разговаривал всю дорогу, подарки отверг, хлопнув дверью. Я, заблудшая дочь, позвонила Радзинскому, в слезных смурыганьях, оправдываясь, что, мол, не собиралась вовсе никого обижать, не имела ввиду…

В ответ получила: имела, очень даже имела. И хорошо. Ругают — радуйся, значит, достала. Но я по инерции продолжала еще отбиваться, уверяя, что те, кто узнали себя, ошиблись, на самом ведь деле, по жизни, все было иначе, чем в повести, я придумывала, сочиняла… Радзинский расхохотался.

А ведь я не врала. В сущности все, что в «Елене Прекрасной» написано, было взято из воздуха, из атмосферы. Сестра Ирина, прототип героини повести — тут уж мне не отвертеться — со мной не делилась. Я была и моложе, и вообще, так сложилось, с ней не близка. Но она, как раз задетая авторским своеволием всех сильнее, не выказала враждебности. Смеясь, рассказала, что позвонил ее отец, Илья Мазурук, возмущенный тем эпизодом в повести, где их свидание описано после развода. Мазурук кипел: как ты могла сокровенное растрепать! Ирина, по ее словам, так и не смогла его убедить, что в тех страницах все чистый вымысел: ты забыл, папа, ничего, даже близкого к тексту, не было никогда..

Но Мазурук по профессии летчик-полярник, а Ефремов — артист, режиссер.

Удивителен его гнев, до меня дошедший через общих знакомых: она (то есть я) в то время ходила пешком под стол, что могла видеть, что понимать?! Он решил, что злоумышленник — автор, под кровать спрятавшись, подслушивал-подглядывал и уже в свои шесть-семь лет замыслил недоброе?

А после мы не встречались никогда. Так что, выходит, доверия к таким вот «свидетельствам» никакого. Сплетни. Не учел, видимо, что были еще его роли в кино, в театре, больше, чем общая крыша, дающие возможность наблюдать. Там, где человек особенно раскрывается — в творчестве.

В тогдашнем своем сочинении я смелость не проявила, с клише работала, по которому в таланте Ефремова уж никак нельзя было усомниться. А что суховат, черствоват — как же о себе самом это было не знать? Но не знал, видимо…

С детства помню: игра в щелбаны. Сути не помню, но лоб ныл, взбухал после ударов собранных щепотью, метко прицеленных, беспощадных пальцев. Так вот запомнилось — соприкосновение первое с отечественным либерализмом. Мой вопль: «Больно, Олег!» И благодушное: «Проиграла — терпи». Взгляд светлых, излучающих гуманность глаз, памятных зрителям, к примеру, по фильму «Три тополя на Плющихе».

…24 мая 2000 года Олег Ефремов умер от эмфиземы легких. На семьдесят третьем году. Последние с ним интервью я прочла в США. Поразило: он вправду совершенно не изменился. И в предсмертном слове так сам себя выразил, как никто бы не сумел, не посмел.

На вопрос журналистки играют ли в его жизни серьезную роль родственные отношения, ответил: «Второстепенную, к сожалению». «Отчего сердце екало? — Ну когда выпьешь хорошо, да еще с дамой». Завершающая интервью фраза о том, что хочет взять в предстоящую поездку в Париж «одну книгу». «Какую? — Библию. Я не читал Ветхого Завета. Хочу прочесть.»

Да, екает. Когда действительно «терять нечего», на самом пороге в никуда, честно, не лукавя, но так и не обнаружив упущенного — о второстепенном. Искренне жаль его стало. И на Ветхий Завет в бурной кипучей деятельности времени, как оказалось, не хватило.

2000 г.

Вопреки обычным представлениям, время отнюдь не всегда ставит все на свои места. Cкорее наоборот: чем события отдаленней, тем охотнее привирают.

С другой стороны, свидетельства, данные в спешке, с опасениями, что интерес к ним вот-вот спадет, тем более не заслуживают доверия. Между тем спрос на документальный жанр, мемуары разрастается шквально. И в беллетристике авторский голос, черты личности автора куда более внятны, обнажаются откровенней. После пуританизма, навязанного советским режимом, излишества тут понятны: намолчались! И хотя свобода должна сочетаться с ответственностью, умение самих себя сдерживать приходит не сразу.

В потоке автобиографий книга Виталия Коротича «От первого лица» выделяется своей строгостью. Ничего «лакомого», в чем всех превзошел Андрон Кончаловский, читатели тут не найдут. Сам автор пишет: «Мне кажется, что наш опыт выживания уникален и важен для всего человечества». О всем человечестве судить не берусь, но для нас, соотечественников, то, о чем Коротич рассказывает, полагаю, весьма поучительно.

В тональности книги и фотография на обложке, скорее свидетельствующая о потерях, чем о победах. Тогда как другие, сверстники Коротича, — например Евтушенко, Вознесенский, — предпочли явить себя публике лет эдак на двадцать моложе. Высвечивается: им ценно то, какими они были. Коротичу — каков он есть.

Поэт, публицист, он стал всемирно известен как главный редактор журнала «Огонек», первой ласточки гласности. Про Горбачева им сказано: трагическая личность. Но он и сам из того же ряда, из того же списка жертв.

Обстоятельств ли, собственного ли характера? Об этом пусть судят читатели.

Он пишет: «Я родился и сформировался как личность в стране, провозгласившей ненависть своим главным чувством. Знаю, каково это, когда тебе завидуют; знаю, каково это, когда тебя хотят уничтожить; знаю, каково это, когда тебя предают»…

Прав стопроцентно, как и в том, что «одна ненависть переливается в другую». И точная самохарактеристика: «Я всегда с болью и даже со злостью воспринимал любое унижение».

Явившись из Киева — в понимании тогдашнем, провинции — в разгар «перестройки», Коротич для большинства, в том числе и для многих моих друзей, возник как неопознанная комета, ослепляющая неожиданностью.

Выслушивая их восторги, мне оставалось лишь им позавидовать. И тогда и потом убеждалась, что осведомленность скорее бремя, не дающее поддаться состоянию общей праздничности.

Хотя, конечно, я тоже хваталась за каждый новый номер «Огонька», и восхищаясь, и цепенея от очередного разоблачительства. То, что он прежде, скажем, в «Знамени» публиковал, лучилось благонамеренностью: что называется, проверено, мин нет. А в «Огоньке» открылось: ему тот розовый лепет давно стоял поперек горла. Ну да, выживал.

Кому-то как с гуся вода. Но у него, Коротича, от обид, от виляний вынужденных, кровь закипала. Даровитый, самолюбивый, азартный и сам постоянно себя обуздывавший, как же он, бедный, страдал! И сколько в нем накопилось, прежде чем наконец-то возможность выдалась заговорить в полный голос.

Бывая в Киеве, встречаясь в Москве, видела, как у него, обходительного, обаятельного, вдруг сдают нервы. Ранимость у сильных натур чаще встречается, чем принято думать. Как-то в панике позвонил, что срочно требуется моя помощь. А кто я, что в моих силах? Корреспондент газеты «Советская культура», правда, из пишущих с паровозной энергией, но начальников надо мной целый воз. Задание выполнила, и куда с меньшими трудностями, чем предполагала. Тогдашний главный редактор Романов мой материал о Коротиче поставил в номер, не подозревая даже, что спасает человека от травли.