Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Кокотов несколько раз перечитал месседж, поцеловал «Моторолу», а потом долго лежал в мечтательной прострации. Сердце, словно маятник, ухая, качалось, то попадая в тень болезненного отчаянья, то вырываясь в свет любовного трепета. Из этого странного состояния его вывел тихий плач брошенки Сольвейг.

— Ну. Ты. Как? — спросила Валюшкина.

— Нормально.

— Извини. Сегодня. Не приеду.

— Работаешь?

— Угу. У тебя. Есть. Загранпаспорт?

— Есть… — удивился писодей.

— Мой. Кончился. Оформляю.

— Командировка?

— Пожалуй… Держись! Целую.

Писодей выправил себе паспорт, чтобы съездить в тур «Милан — Флоренция — Венеция», но в последний момент пожалел денег — жаба задушила. Сердце снова качнулось в тень, и он затомился оттого, что никогда теперь не увидит Италию, что Нинка, в отличие от Натальи Павловны, уже избегает встреч с раковым больным, что все это страшно несправедливо, но абсолютная ерунда по сравнению со скорым исчезновением. Потом ему пришла в голову странная мысль: а вдруг рай — это такая туристическая фирма? Она отправляет праведников в лучшие отели у моря, в горах, у минеральных источников, снаряжает экскурсии к пирамидам, в Кижи, по замкам Луары, в Венецию… Мест отдыха и достопримечательностей в мире столько, что хватит до Страшного суда. А как быть с грешниками? Очень просто. Они будут скитаться по тюрьмам, колониям, лагерям. Мест заключения на планете еще больше — столько, что не управишься до трубы архангела…

В этот момент, деликатно постучавшись, в комнату зашел Жарынин, но сразу скрылся в санузле и возился там несколько минут. Андрей Львович даже засердился: мол, отправляясь к больному, мог бы воспользоваться и собственными удобствами. Потом стало смешно, что в последние дни уходящей жизни его волнуют такие пустяки. Игровод наконец вышел из туалета, присел к соавтору, пощупал лоб, пожевал губами, покачал головой. Писодей ощутил себя школьником, простудившимся на катке. Светлана Егоровна тоже щупала лоб, жевала губами и качала головой. Некоторое время Дмитрий Антонович молча сидел у изголовья, потом спросил:

— Ну, не надумали?

— Нет…

— Зря…

— Кто вас просил рассказывать Наталье Павловне про мою болезнь? — со скрипучим неудовольствием проговорил Кокотов, хотя в душе был благодарен режиссеру.

— Зачем вы так с ней?

— Как?

— Вы бы ее видели! Регина с Валькой даже испугались, валокордином отпаивали. Что вы с ней сделали? Решили напоследок оторваться?

— А она что сказала?

— Она не могла говорить из-за рыданий. Колитесь!

— Я… я… Я не открыл ей дверь.

— Что? Ну вы и садист! Теперь я понимаю, почему утром она уехала с вещами…

— С вещами?

— Да. Агдамыч грузить помогал. Столько сумок и картонок! Знаете, я читал, в египетских гробницах у фараоних археологи находят разного барахла гораздо больше, чем у самих фараонов. Правда, забавно?

— Забавно, — буркнул автор «Преданных объятий» и отвернулся, раненный бестактностью.

— …Когда я рассказал ей про ваш… диагноз, она сначала не поверила, потом заплакала и улыбнулась.

— Улыбнулась?

— Конечно! Поняла, что вы не открыли дверь по болезни, а не из-за другой женщины.

— Что?! — вскричал Кокотов: такая простая мысль ему даже не пришла в голову. — Из-за другой?

— Конечно! Она же думала, у вас в номере Нина Владимировна!

— Откуда она узнала про Валюшкину? Надеюсь, вы…

— Не надейтесь…

— Зачем?

— Коллега, любовницы должны знать друг друга. Так проще и честнее. Берите пример с меня! Она все поняла и простила. Но, думаю, Лапузина больше к вам не приедет.

— Уже едет! — торжественно бросил писодей, откидываясь на подушке и закладывая руки за голову.

— Не обольщайтесь! Хотите пари?

— На что спорим?

— На удар кинжала.

— Опять вы за свое! Лучше расскажите, что новенького?

— С Ласунской проблемы…

Оказалось, весть о кончине великой актрисы мгновенно облетела все театральное сообщество. Организацией похорон занялся Союз служителей сцены во главе с народным артистом Борей Жменем, которому блестяще удавались роли мужчин, переодетых фривольными женщинами, чего не скажешь о руководстве такой хитрой организацией, как ССС. Третий загородный дом, воздвигаемый Борей на Нуворишском шоссе, серьезно подорвал финансовые возможности союза. По этой уважительной причине президиум постановил: за давностью заслуг, а также из экономии похоронить усопшую с тихим почетом в том же колумбарии, где теснится прах прочих умерших насельников «Ипокренина». А это значит — засунуть без лишних расходов урну с пеплом в нишу, похожую на ячейку автоматической камеры хранения, и прикрыть мраморной досточкой размером со школьную тетрадку. Дешево и сердито! Все проголосовали «за».

Так бы и поступили, но вдруг выяснилось, что покойная — любимая актриса тещи президента. В юности та сходила с ума, делала прическу «под Веру» и даже вырвала себе коренные зубы, совершенно здоровые, чтобы достичь той декадентской впалости щек, какой славились Ласунская и Марлен Дитрих. «Эго Москвы», как обычно, оперативно насплетничало, будто лучшая половина президента и ее мамаша уже шьют себе траурные платья у кутюрье Ягтдашкина, чтобы появиться на похоронах с корзиной белых роз. Обе давно мечтали поучаствовать в актерских похоронах, когда гроб с лицедеем выносят со сцены под бурные аплодисменты оставшихся в живых коллег.

Жмень возликовал и задумался. За долгие годы, проведенные в искусстве, Вера Витольдовна сменила много театров и выносить ее, честно говоря, можно из любого: Малого, МХАТа, Моссовета… Но Боря должен был сделать правильный выбор, ибо особняк а-ля Гауди с бассейном и полем для игры в гольф уже сожрал его личные сбережения и теперь доедал казенные деньги. Хорошенько подумав, он поставил на худрука Московского общедоступного театра (МОТ) Аскольда Махоркина, нестареющего шестидесятника и вечного молодожена. Его любил Сам и подарил МОТу новое здание, в котором Аскольд оборудовал себе на последнем этаже большую квартиру, соединенную с театром лифтом, опускавшим худрука прямо в рабочий кабинет, в кресло работы Вильяма Морриса.

Махоркин пришел в восторг, надеясь во время панихиды выцыганить у супруги президента деньги на радикальную реконструкцию зрительного зала. Дело в том, что на общедоступной сцене ставились в основном мюзиклы вроде «Веселых псов», переводные комедии наподобие «Семи невест усталого гея» и, конечно, «новая драма». Про нее надо бы сказать особо! Вообразите себе сцену, на которой стоят два мусорных бака. В первом живет Он, во втором — Она. Страшно матерясь, оскорбляя друг друга и швыряясь тухлыми отбросами, они спорят, кому достанется последняя доза, уже заправленная в шприц. Ради «ширева» Она, выпускница филфака МГУ, была вынуждена орально услужить грязному цыгану, торгующему «дурью». В отместку Он сладострастно рассказывает ей, как много лет назад, будучи молодым талантливым спортсменом, грязно сожительствовал с ее матерью, спортивной обозревательницей газеты «Правда». Они начинают драться — долго, жестоко, кроваво. Наконец Он (все-таки в прошлом боксер) побеждает, вырывает шприц, колется и ждет «прихода». Но приходит смерть: подлый цыган впарил им вместо «геры» какую-то гадость. Она же, поняв, что любит его больше всего на свете, в отчаянье разбивает бутылку о край помойного контейнера и вскрывает себе вены. Кровь бьет фонтаном. Она ложится рядом с любимым и затихает. Через несколько минут на сцену въезжает настоящий оранжевый мусоровоз, парни в комбинезонах, страшно матерясь, хватают умерших за руки-ноги и, раскачав, швыряют в смрадную утробу, которая с жутким хрустом перемалывает и сплющивает то, что еще недавно было выпускницей МГУ и призером чемпионата Европы по боксу. Но скоро выясняется, что мусорщики — это ангелы, прилетевшие за душами погибших, чтобы повести их к престолу Господню. Богом же оказывается недобросовестный цыган, он сидит в джакузи с двумя кудрявыми херувимами, глушит виски с содовой и, страшно матерясь, объясняет новопреставленным, что, оценив глубину и бескорыстность их любви, он решил призвать парочку к себе. Спасенные залезают к нему в джакузи. Занавес.