Источник - Джеймс Миченер

Вскоре после одиннадцати вооруженный караван достиг голой верхушки холма Макора. Тут было принято разбивать стоянку, потому что с вершины охрана могла заметить появление бандитов. Здесь и был раскинут шатер каймакама Табари. К полудню, когда солнце палило особенно нестерпимо, он погрузился в сон.

В шесть часов его разбудил громкий смех. Высунув голову из-под полога, дабы посмотреть, что случилось, он ничего не заметил, но, поскольку смех не смолкал, он накинул на плечи халат и поднялся на вершину холма. На тропе внизу он увидел зрелище, которое у любого вызвало бы смех.

По дороге из Акки спускался одинокий путник. Он шел пешком, был тощ, и на нем было странное одеяние. Время от времени он останавливался и то ли от радости, то ли будучи не в себе, делал несколько танцевальных движений и подпрыгивал высоко в воздух, выкрикивая какие-то неразборчивые слова. А затем, подхватив заплечный мешок, продолжал свой путь.

– Кто это такой? – спросил Табари. Никто не знал. – Приведите его, – приказал он, и трое охранников, сбежав с холма, предстали перед удивленным странником.

Должно быть, он решил, что те собираются убить его, потому что спокойно остановился и обнажил грудь, ожидая выстрелов в упор. Страха он не испытывал. Им владели какие-то другие чувства, и, когда арабы ясно дали ему понять, что не собираются причинять ему вреда, он снова затанцевал, а затем послушно последовал за ними вверх по склону.

Этот тощий человек остановился перед каймакамом и застыл в ожидании, пока люди на холме хмыкали и посмеивались, потому что вид у него в самом деле был удивительный – изможденный сутулый бородатый еврей. Вдоль ушей у него свисали длинные пейсы, а на плечи было накинуто длинное черное одеяние, собранное в талии. Каймакам никогда не видел таких штанов, как у него: они были скроены из серой в полоску мешковины и болтались как на мальчишке, достигая лишь середины голеней. Под ними виднелись белые рубчатые носки, а завершался гардероб туфлями с серебряными пряжками. Костюм дополнялся большой плоской шляпой коричневого меха, а поскольку человек шел по самой жаре, лицо было покрыто потом и грязью. Но больше всего запоминались не его брюки, или меховая шляпа, или грязное лицо, а пронзительные голубые глаза.

– Спросите его, кто он такой, – приказал Табари.

Караванщики безрезультатно обращались к нему на турецком, арабском языках и на ладино, но один из охранников, который знал идиш, выяснил, что путника зовут Мендель из Бердичева и он прибыл, чтобы осесть на новой земле.

Каймакам Табари припомнил имя этого человека, которого Шмуэль Хакохен называл как одного из лидеров будущей колонии. Именно у этой публики он надеялся получить дополнительные деньги, якобы чтобы подать прошение о воде.

– Спроси его, что он тут делает один на дороге, – проворчал Табари.

Переводчик мало что понял из слов путешественника, но попытался объяснить:

– Он не мог дождаться остальных. Он хочет поскорее увидеть землю.

– Почему он танцует?

– От радости.

– Откуда он знает, куда идти?

– У него есть карта.

Каймакам попросил показать ее, и из русского издания Торы бердичевский Мендель извлек карту времен Ветхого Завета, но она была ничуть не хуже тех, что еще недавно выпускало турецкое правительство. По крайней мере, был показан путь из Акки в Галилею, по которому и шел этот еврей.

Табари было ясно, что любая попытка получить бакшиш от этого сумасшедшего еврея совершенно бессмысленна, и поэтому он спросил:

– Он хоть понимает, что его могут убить бандиты?

Переводчик переговорил с незнакомцем, но тот то ли не понял, то ли его это не волновало. Он был убежден, что если и обречен на смерть до того, как достигнет своей земли, то предотвратить такую судьбу не в силах.

– Он говорит, что в России чуть не погиб, что в Данциге у него украли все деньги, что корабль был готов утонуть, но все же он очутился в Израиле.

Каймакам и иммигрант несколько мгновений в упор смотрели друг на друга. Восторженные голубые глаза еврея заглянули в самую глубину черных арабских глаз, но взаимопонимания между ними не возникло. Хотя не появилось и враждебности.

– Скажи ему, – неохотно бросил Табари, – что он может провести ночь с нами. – Не имело смысла посылать его под пули бедуинов.

Но еврей решил не останавливаться. Он поклонился каймакаму, стражникам, всем, кто был рядом, и, танцуя, стал спускаться с холма.

– Дайте ему с собой воды, – приказал Табари, и, когда фляжка этого человека наполнилась, он двинулся по дороге, повернувшись лицом к Галилее и радостно приплясывая, словно в самом деле не в себе, но подошвами ног он чувствовал странный теплый призыв этой земли.

Он шел на восток, и в сгущающихся сумерках Табари долго смотрел вслед этой исчезающей фигуре, пытаясь понять, что могло значить ее появление. Он испытывал странное ощущение, что этот путник из Бердичева смотрел на него тем же жестким взглядом, что и Шмуэль Хакохен предыдущим вечером. Не в силах забыть эти две пары глаз, Табари стал рассеянно играть той золотой монетой, что Хакохен уплатил ему за Талмуд. Но он не замечал, чем занимается, потому что его внимание было приковано к танцующему еврею.

На следующее утро, едва оказавшись в Акке, Табари собрался сразу же идти к иммигрантам, чтобы прикинуть, какой он сможет получить с них бакшиш за то, что возьмется решать в Истанбуле их проблему с водой, но поймал себя на том, что встреча с танцующим евреем как-то отодвинула в сторону все эти заботы и теперь он не испытывал желания тут же встретиться с приезжими. Он тянул и откладывал эту встречу, отвлекаясь на какие-то маловажные дела, но к середине дня наконец заставил себя направиться к древнему генуэзскому караван-сараю, где в ожидании расположились евреи. Здесь он убедился, что с Соломоном и Иозадаком разговаривать куда проще, чем с Менделем; но сердце у него не лежало к делам, и он сделал лишь малую часть того, что собирался. Он был рад покинуть караван-сарай, откуда направился в знаменитые просторные турецкие бани в старом здании напротив цитадели. Здесь его ждал приятный сюрприз. Огромный негр-банщик, совершенно голый, если не считать повязки на бедрах, встретив его, сказал:

– Некто в дальней комнате хочет вас увидеть.

Табари торопливо разделся, полный желания смыть дорожную пыль и разогреть кости, и вошел в небольшое, хорошо известное ему помещение, где каменные лавки всегда были безукоризненно чисты и стоял густой пар. Сначала он не разобрал, кто его ждет, но постепенно за пеленой пара и меж теней он увидел сидящую на одной из лавок массивную фигуру мутасарифа Акки. Тот был огромен, с крупным смуглым турецким лицом и весь, от подбородка до щиколоток, в складках жира; мутасариф напоминал огромную жабу в ожидании мухи.

– Мутасариф Хамид-паша! – вскричал Табари. – Вот уж неожиданная радость из радостей! – Толстяк хмыкнул, а Табари продолжил: – Всю дорогу из Табарии я мечтал увидеть только лишь вас – и вот вы здесь!