Сухопутные маяки - Иегудит Кацир

— Папа, перестань, — перебил его Офер. — Ты ведь знаешь, что ты в этом не виноват.

Реувен замолчал. Прямо над телевизором висела киноафиша, на которой была изображена колючая проволока, а на ее фоне было написано название фильма и имена его создателей — продюсера, оператора и т. д. Было там и имя режиссера — Офер Шафир. «Наверное, это тот самый фильм, который победил на фестивале в Германии. Про детей, выживших во время Холокоста», — подумал Реувен и вдруг ни к селу ни к городу сказал:

— Твоя мать — благородная женщина.

Офер посмотрел на него испуганно:

— Ты имеешь в виду — была?

— Что? — переспросил Реувен. — A-а, ну да, конечно. А помнишь, как мы ходили с тобой к маяку на Стелу Марис и я рассказывал тебе о путешествиях Одиссея?

— Конечно, помню, — ответил Офер, заглядывая в видоискатель кинокамеры.

— Я всегда знал, что ты вернешься, — сказал Реувен.

— А я разве куда-нибудь уезжал? — удивился Офер.

— Пойми, — сказал Реувен, — у меня тогда просто не было денег. Даже за бензин для машины было нечем заплатить. Большая часть моей зарплаты шла на возврат ссуды за дом, а остальное я отдавал твоей матери и Хае.

Офер посмотрел на него своими зелеными, пронзительными, как у матери, глазами и сказал:

— Если бы ты позвал меня к себе, я бы к тебе и на автобусе приехал.

— Я самого себя с трудом содержал, — пробормотал Реувен. — Что я мог дать тебе? — Потом немного помолчал и, заставив себя улыбнуться, сказал: — Но ведь все равно же из тебя получился человек, верно?

Офер усмехнулся:

— У меня был хороший психолог. — И не без ехидства добавил: — Самый дорогой в городе. Ладно, — сказал он, шмыгнув носом, — время идет. Давай работать.

И снова посмотрел в видоискатель. Реувен увидел в светлых волосах сына несколько седых волос, и сердце у него сжалось. «Понимает ли Офер, — подумал он вдруг, — что блестящее начало еще не является залогом блестящей карьеры? Знает ли он, что некоторые наши мечты не сбываются, а некоторые хоть и сбываются, но затем разбиваются вдребезги? Осознает ли, что иногда необходимо наступать на горло собственной песне и довольствоваться тем, что есть?» Офер включил камеру. Он собирался спросить отца, был ли тот на пристани, когда «Эгоз» отплывал в море, но вместо этого сказал:

— Расскажи мне про вашу повседневную жизнь в Марокко. С кем, например, ты там дружил?

— У меня не было друзей, — ответил Реувен. — Мы все работали в одиночку. А с местными нам дружить запрещали. Единственные люди, с которыми я там общался, были Эмиль и Юдит. Каждую субботу я ходил к ним ужинать, и они были мне, как родные.

— А женщины? — спросил Офер. — Ты ведь был тогда совсем молодым.

«А ты? — хотел было спросить Реувен. — У тебя-то у самого с женщинами как?» Но вместо этого сказал:

— Нам даже к проституткам запрещено было ходить.

— Но чем же ты там в свободное время занимался? Так ведь и рехнуться недолго.

Реувен не стал рассказывать Оферу о том, как он читал по ночам порнографические журналы и как сильно тосковал по Эммануэлле, с которой до отъезда был, по сути, едва знаком.

— Чем занимался? Ну, например, ходил в кино. В то время в Касабланку из Парижа присылали все новейшие фильмы. Тогда, между прочим, как раз возникла «Новая волна». А знаешь, — добавил он, улыбнувшись, — однажды мне самому пришлось переодеться в проститутку. — И стал рассказывать сыну, о том, как они устроили пристань в Рабате недалеко от королевского дворца, как он надевал черную расшитую паранджу, о ночных встречах с начальником охраны, о деньгах, приносимых в бюстгальтере, и о том, как Эмиль стоял, отбрасывая огромную тень, на скале у маяка и передавал ему сообщения азбукой Морзе с помощью фонаря. Офер хохотал до слез. Лицо его порозовело, точь-в-точь как у Эммануэллы, когда она смеялась, а в уголках его глазах появились маленькие лучики морщин.

— Господи, как бы мне хотелось увидеть тебя переодетым в проститутку, — сказал он, отсмеявшись. — Просто потрясающая история. Обязательно использую ее в своем фильме. — И вдруг стукнул себя по лбу: — Слушай, я же совсем забыл. Мне пора бежать. А ты, если хочешь, можешь остаться. Посиди тут, отдохни, в холодильнике есть кое-какая еда. Когда будешь уходить, захлопни дверь.

Он пошел принимать душ и одеваться, а когда вернулся в гостиную, то увидел, что Реувен сидит в кресле, широко расставив ноги, и спит. Руки его лежали на животе, голова свесилась на грудь, рот был широко открыт, а очки съехали на кончик носа. Офер положил рядом с ним полотенце и на цыпочках пошел к выходу.

— Приезжай в гости, — услышал он за спиной голос отца.

— Обязательно приеду, — сказал он, оглянувшись.

— Можешь приехать с девушкой, — сказал Реувен. — Или с другом. У нас места на всех хватит.

Офер улыбнулся и помахал отцу на прощанье рукой. Реувен услышал, как сын спускается по лестнице, и встал с кресла. Хотя он проспал всего несколько минут, но чувствовал себя сейчас очень бодрым. Он сходил в туалет, вымыл руки и лицо, вернулся в гостиную, увидел полотенце, подумал — жалко пачкать, вышел на балкон, облокотился на перила, снял очки и подставил мокрое лицо ветру с моря. Затем сел, снова надел очки, посмотрел на море и подумал, что с тех пор, как они переехали в Кармиэль, он почти перестал бывать на море. Лишь изредка они с Йонатаном ездят на пляж в Акко или в Нагарию. «А может, и в самом деле сходить сейчас на море, искупаться?» — мелькнула у него мысль. Он вернулся в гостиную, снова сел в кресло и закрыл глаза. У него было такое чувство, словно он должен срочно что-то сделать, но он никак не мог вспомнить, что именно. И вдруг — вспомнил. Он встал, подошел к телефону и набрал номер суда.

— Ой, — раздался в трубке голос Орли, — это вы, господин Шафир? А я уже начала волноваться. Ну что, у вас все в порядке?

— Да, да, все нормально, — успокоил ее Реувен. — Могу я поговорить с судьей Авнери?

— Если вы насчет этого араба, — сказала Орли, — то слушание перенесено на десятое июля, на последний день перед каникулами.

«Но ведь десятого июля меня уже не будет», — хотел было сказать Реувен, чувствуя, как под ногами у него разверзается пропасть, но вместо этого сказал «спасибо» и повесил трубку. Он стал лихорадочно перебирать в памяти имена адвокатов, как старых, так и новых, которые могли бы его в этом безнадежном деле заменить, и понял, что заменить его не сможет никто…

Взгляд Реувена упал на большую черно-белую фотографию, висевшую над черным кожаным диваном. На ней была изображена светлолицая девочка с огромными азиатскими глазами. Ее рука лежала на африканской маске. Реувен вспомнил, что это фотография Мана Рея. Он встал с кресла и пошел в спальню, куда во время своих предыдущих визитов к сыну ни разу не заходил. Семейная кровать была покрыта тонким цветастым одеялом. По обе стороны кровати стояли тумбочки. «Для чего ему вторая тумбочка?» — подумал Реувен. Ему очень хотелось заглянуть в ящики тумбочек и найти в них хоть какой-нибудь намек на женщину, будь то презервативы, крем или порнографические журналы, но ему стало стыдно этих мыслей, и он принялся разглядывать плакат фильма «Завтрак у Тиффани», висевший над кроватью. На нем была изображена худенькая, красивая Одри Хепберн, улыбавшаяся невинной и одновременно обольстительной улыбкой. На руках у нее были перчатки выше локтей, и она держала сигарету в длинном мундштуке. В стену был встроен шкаф с коричневыми дверцами, но он тоже хранил молчание и, глядя на него, догадаться о том, что здесь происходило, было невозможно. Реувен вернулся в гостиную. Всю стену здесь занимал стеллаж из сосны, заставленный книгами, видеокассетами и дисками. На нижней полке стояли толстые альбомы с фотографиями в цветных пластмассовых переплетах. Реувен взял один из альбомов и, сев в кресло, стал его листать. На первой странице была черно-белая фотография, изображавшая его и Эммануэллу, склонившихся над кроваткой Офера. Он, Реувен — в очках с черной роговой оправой, которые Эммануэлла купила ему в Париже, а она — в плотно облегающем свитере, подчеркивающем линию груди. Он обнимает ее за плечи. Боже, какими же они были тогда молодыми… Глаза у него увлажнились. А вот еще одна черно-белая фотография: улыбающийся Офер лежит в коляске. А это снова Офер, но на этот раз уже с Эммануэллой. Она склонилась над ним и кормит из ложечки. Мини-юбка задралась, и видны ее белоснежные бедра. А здесь он, Реувен, со смеющимся Офером на плечах стоит перед домом своих родителей на улице Массады. А вот это Офер в наряде волшебника на лужайке перед их домом в Ахузе. Снова Офер — с картонной свечой на голове на празднике Хануки в детском саду. Офер с Реувеном — купаются на пляже в Бат-Галим. Офер, Эммануэлла, Герман и Рут — на фоне белого «кита» театра «Габима». Они же — возле бассейна с морскими львами в старом зоопарке в Тель-Авиве. У Реувена подступил комок к горлу. Он взял с полки другой альбом. Фотографии в нем были уже цветные, а Офер на них был постарше, лет одиннадцати-двенадцати. Вот он стоит на лужайке перед домом в Цахале. А здесь он склонился над тортом в день своего рождения и задувает свечи. Позади него, лукаво улыбаясь, стоит Эммануэлла, а этот тип обнимает ее за плечи. Вот еще одно фото Офера — с сестрой и овчаркой. Реувен попытался вспомнить, как эту овчарку звали, и понял, что, в сущности, никогда этого не знал. А это фото с бар-мицвы Офера. Дом в Цахале. Перед домом во дворе стоят столы. За ними сидят многочисленные гости. Часть из них — это родственники и друзья Эммануэллы, которых Реувен хорошо знал. После развода некоторые из их общих друзей были не прочь продолжать с ним общаться, но он предпочел все старые связи оборвать. Словно невидимая, но четкая граница отделила в его сознании прошлое от настоящего. И уж совсем непроходимой стала эта граница, когда он женился на Хае. Мужчина и женщина, сидевшие за одним из столов на заднем плане, показались ему знакомыми. У мужчины была седая челка, а у женщины — густая копна светлых волос. «Неужели это Эмиль и Юдит? — подумал Реувен. — Нет, не может быть. Наверное, кто-то другой». Он поднял очки на лоб, вгляделся в фото пристальнее, но лица мужчины и женщины заслоняли фигуры других людей. Он никак не мог вспомнить, был ли он на бар-мицве сына сам. «Неужели не был?» — подумал он испуганно, но тут вспомнил, что ходил в синагогу и поднимался к Торе, и, когда произнес традиционное «Спасибо, Господи, что освободил меня», Офер посмотрел на него с нескрываемой враждебностью. На следующей фотографии Офер был изображен с детьми своего возраста во время похода скаутов. А эти фотографии явно были сделаны в Италии. Вот Эммануэлла, Офер, Ноа и этот тип сидят в ресторане на Пьяцца Навона. А вот они кормят голубей на площади Сан-Марко. А на этом снимке — плывут в гондоле. Дальше шли фото с торжественной церемонии в честь окончания школы, на которых этот тип с гордостью обнимал Офера за плечи. А в конце альбома были снимки с церемонии в честь окончания курса молодого бойца. Реувен вспомнил, что Офер его на эту церемонию приглашал, но он так и не поехал, причем сейчас уже и сам не помнил почему. То ли застрял в тот день на работе, то ли у них с женой были на вечер какие-то планы, а может быть, просто побоялся встретиться с этим типом. В следующем альбоме были фотографии, сделанные во время поездки Офера за границу. На одной из них он стоял на лыжах в красном спортивном костюме на фоне сугроба, в компании молодежи. Реувен пристально вглядывался в лица девушек и парней, пытаясь угадать, с кем из них Офер дружит, но с виду они все выглядели одинаково. Он стал разглядывать снимки последних лет. Вот Офер с кинокамерой, окруженный студентами. А вот он в Германии — то ли в Мюнхене, то ли в Штутгарте, то ли в Берлине. Стоит на сцене и получает приз за свой фильм. Реувен закрыл тяжелый альбом и с грустью подумал: «Господи, целая жизнь прошла… Целая жизнь…» И уже в который раз у него возникло ощущение, что его лишили собственной семьи. Точно так же, как после убийства Рабина, у него появилось чувство, будто его лишили собственной страны и родного языка. И вдруг, впервые в жизни, он подумал: «А ведь я и сам во многом виноват. Да, мою семью украл у меня другой человек. Но ведь от многих вещей, которые я любил, я отказался сам, добровольно. Сам лишил себя сына, сам лишил себя Хайфы, сам лишил себя моря, сам лишил себя партии…»