Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

— Хочешь поссорить меня с Потемкиным? — прервал его помещик. — Этого еще не хватало. Ищи! Государыне прислужимся, должен был бы помнить об этом. Или, может, самому захотелось в каменоломни?

Эконом даже вздрогнул.

— Двух мужиков сегодня же отправлю, хотя они и будут упираться, — пробормотал испуганно.

Молодой хозяин смерил его презрительным взглядом.

— Будут упираться!.. Ворон меньше ловил бы.

— Верчусь ведь с утра до вечера, дохнуть некогда, — оправдывался эконом, не поняв намека.

— Пустая суета ничего не стоит, — продолжал отчитывать помещик, — к чужим внимательнее бы присматривался. Сколько их слоняется по дорогам, а вы здесь — как сонные мухи.

Он подошел к дрожкам, бросил свое гибкое мускулистое тело на кожаное сиденье.

— Парубка, который молотил конями, видел, надеюсь? Так он за троих мужиков сойдет, — сказал, трогаясь. — Поговорил бы с ним. Только, — многозначительно улыбнулся, — осторожнее, а то самому шею свернет.

В приугасших глазах обескураженного эконома вспыхнули желтоватые огоньки.

— Не свернет... — прошептал самому себе, провожая взглядом хозяйский экипаж.

Андрей конечно же не мог видеть, что происходит в экономии, не слышал этого разговора. Дорога петляла между пологими холмами, за которыми слева посверкивало в лучах солнца русло Днепра, и Чигрин, узнавший от Журбы о восстановлении Коша, невольно посматривал, не появятся ли над рекой хоть какие-нибудь приметы будущего казацкого пристанища. Был уверен, что ничего там не строят, что старика ввели в заблуждение, пустил кто-то сомнительный слух, а он и поверил. Сам давно уже не жил химерами. Он видел, как вырастают на черноземах, будто грибы после дождя, помещичьи имения, как разделяют межами, режут тяжелые плуги ковыльную степь, по которой еще совсем недавно гарцевали казацкие и татарские кони. У него было одно желание — поскорее добраться до родного края, а там, надеялся он, найдет работу для своих рук, даст волю молодой силе. Верил, что на земле детства будет чувствовать себя увереннее, свободнее, хотя и не представлял, какие перемены там произошли и что он увидит на Гарде или на Кинбурнском полуострове. Как бы ему хотелось быть в это время вместе с Петром Бондаренко — первейшим своим другом! Не мог простить себе, что не уговорил товарища, не развеял его мрачные мысли и намерения, легко отпустил его к уединенным монастырским монахам. О Ярине же и вспоминать боялся. Нес в своем сердце щемящую боль разлуки с девушкой, но не разрешал разгораться фантазии, чтобы зря не бередить исстрадавшуюся душу.

Дорога всегда навевала на Чигрина разные мысли, легко перебрасывала его то в прошлое, подернутое прозрачным маревом забвения, то в будущее, ускоряя течение времени. И когда, точно гром среди ясного неба, раздался топот, стук, зазвенели железные стремена, засвистели и защелкали в воздухе кнуты и арканы, он сначала не мог понять, что случилось, где он, откуда взялись здесь расхристанные всадники. Сколько их было — пять, шесть или, может, все десять? Не считал, потому что слетелись, как воронье на добычу, затопали, застучали со всех сторон, преградили ему дорогу на взмыленных конях. Видел лишь потные, разгоряченные быстрой ездой лица, нахальные глаза, жадно впивавшиеся в его высокую крепкую фигуру.

— Вяжите его! — сердито крикнул кто-то позади, и в тот же миг Андрей почувствовал, как на спину будто тяжелый мешок бросили.

От неожиданности он даже пошатнулся, но все же на ногах устоял. Напряг мышцы, резко распрямился. Оторопелые преследователи увидели, как здоровенный, пузатый шорник, не удержавшись на парне, неуклюже распластался на шляху. Андрей, крутанувшись, ударом кулака сбил с ног еще одного человека, который преградил ему дорогу, держа наготове толстый канат, и кинулся вперед между конскими головами и крупами, но на руках у него уже повисли гирями, навалились лихорадочно со всех сторон.

Связанного подвели к мажаре[42], подкатившей следом за всадниками. В ней на охапке соломы сидели закованные в деревянные скрипицы[43] знакомые уже Андрею пахари. На припухшей челюсти отца запеклась кровь, глаза смотрели сурово, отчужденно. Сын растерянно крутил белесой головой, будто надеялся увидеть кого-нибудь доброго и справедливого, кто вызволит их из беды, разобьет наконец тяжелые деревянные путы. И когда запыхавшиеся челядинцы их пана эконома подтолкнули к мажаре укутанного, как младенца, канатами Андрея Чигрина, мальчишка даже дыхание затаил.

— Отец, посмотрите, — шепнул, опомнившись, он. — Это же путник, которого...

— Вижу, не слепой, — буркнул тот, не поворачивая головы. — Одна, выходит, у нас дорога. — И помолчав, добавил: — Только беда у каждого своя.

— Подсобите! — крикнул своим мрачным сообщникам вспотевший толстяк, который мешком упал со спины Андрея на дорогу. Тяжеленный же, как колода.

Вместе, сопя, бросили Чигрина в мажару. Двое уселись рядом, остальные сбились в кучу, с любопытством и не изведанным до сих пор испугом рассматривали поверженного уже, беспомощного в своей неподвижности парня.

— Трогай! — велел толстый шорник бородатому вознице, понуро сидевшему на передке. — Поворочает камни — не будет брыкаться. Только смотрите в оба! — крикнул вслед, когда громоздкая мажара, поскрипывая, уже тряслась по неровной дороге.

Чигрин лежал рядом со своими неожиданными спутниками и чувствовал себя как после тяжелого, кошмарного сна. Мысли путались, разбегались, он не мог связать их, понять, в чем его ошибка, как угораздило его попасть в беду. Сейчас смотрел на отца с сыном, которые обреченно молчали, прислонившись друг к другу, на свои связанные руки и восстанавливал в памяти всю утреннюю дорогу от Громового брода до той минуты, когда его ударили по ногам чем-то тяжелым и повалили на землю. Снова «увидел» гумно, неумелого мальчишку-погонщика, который еле успевал за резвыми конями, энергичное лицо молодого помещика, его серо-зеленые глаза. Смотрели они вроде бы и приветливо, с улыбкой, вспомнилось Андрею, а тепла в них не было, чем-то отталкивали они. Может, потому и не поддался на уговоры, поторопился покинуть экономию. Обрадовался дарованной воле, думал с горечью. Поверил в искренность и поймался, не увидел западни, все-таки отомстил ему помещик за неуступчивость.

А мажара тарахтела по извилистой дороге все дальше и дальше на юг, то приближаясь, то отдаляясь от Днепра, и Чигрин, у которого затекли руки и ноги от крепких канатов, утешался тем, что не повезли назад, в экономию.

Проехав около четырех верст, спустились в широкую балку, тянувшуюся вдоль Днепра, и, когда выбрались из нее наверх, солнце уже склонилось к горизонту, заливая