Стальной оратор, дремлющий в кобуре. Что происходило в России в 1917 году - Леонид Млечин

В октябре семнадцатого Владимир Ильич смело взял на себя управление огромной страной, погрузившейся в хаос и вынужденной вести войну. Крупская одна понимала, насколько хрупок его организм и какую непосильную ношу он взвалил на себя. Он уйдет из жизни очень рано. Оставит ее одну, беззащитную перед вихрями жестокого времени.

Сразу после Февральской революции назначенный министром юстиции Керенский выступал в Таврическом дворце. Он появился на трибуне огромного Екатерининского зала, и тысячная толпа зааплодировала. Он обещал: первым актом нового правительства станет акт о полной амнистии.

– Товарищи! – говорил Александр Федорович. – В моем распоряжении находятся все бывшие министры старого режима. Они ответят, товарищи, за все преступления перед народом согласно закону. (Возгласы в зале: «Беспощадно!») Я приказал освободить всех политических заключенных, не исключая террористов. В своей деятельности я должен опираться на волю народа. Я должен иметь в нем могучую поддержку. Могу ли я верить вам, как самому себе? (Бурные овации, возгласы: «Верим, верим!») Товарищи, я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, – убейте меня! (Новый взрыв оваций.) Товарищи, позвольте мне вернуться к Временному правительству и объявить ему, что я вхожу в его состав с вашего согласия, как ваш представитель.

Зал разразился бурными аплодисментами, переходящими в овацию, и возгласами: «Да здравствует Керенский!» Рабочие и солдаты подняли Керенского на руки и понесли. Кого еще в ту пору носили на руках?

После Февраля не было в России более популярного и обожаемого политика. Но его судьба похожа на судьбу Михаила Сергеевича Горбачева: сначала невероятный восторг, потом полное неприятие.

Александр Федорович ввел новую моду – военный френч и фуражка, но без погон, кокарды и знаков различия. Вслед за ним так же оделись все комиссары Временного правительства. После Октября сходную форму носил Сталин, а подражая ему, и целая армия советских аппаратчиков.

«Радостное и даже восторженное ощущение себя как избранника судьбы и ставленника народа в нем, бесспорно, чувствовалось, – замечали современники, – но «хвастовства» и «замашек бонапартеныша», в чем его постоянно обвиняли враги как слева, так и справа, в нем не было».

Они с Лениным – земляки, оба из Симбирска. Словесность Ленину преподавал (и читал его первые сочинения) директор Симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, отец будущего главы Временного правительства. Как и Ленин, Александр Керенский стал юристом и тоже оказался в контрах с царской властью. Но не ушел в подполье и не эмигрировал. Прославился участием в громких политических процессах и был избран в Государственную думу, где стал одним из самых заметных депутатов. Как и Ленин, придерживался радикально левых взглядов. Но присоединился не к социал-демократам, как Владимир Ильич, а к эсерам, социалистам-революционерам.

«В комнату вбежал остриженный бобриком, бритый человек с не по возрасту помятым лицом желтоватого оттенка, – так описывал Керенского философ Федор Степун. – Бросилась в глаза невероятная близорукость депутата. Подходя к человеку и не сразу узнавая его, он на минуту, чтобы разглядеть незнакомца, весь погружался в хмурую щурь. Через секунду, узнав, он радостно протягивал руку и, разгладив морщины на лбу, просветлялся на редкость приветливою улыбкою… Меня поразил его голос: могучий, волнующий, металлический, голос настоящего трибуна… Он говорил громко и твердо, характерно разрывая и скандируя слоги. В его речи были стремительность и подъем».

В лице Керенского, говорили знавшие его люди, революционная демократия выдвинула убежденного государственника и горячего патриота. И при этом вот уже сто лет над Керенским принято только издеваться, рассказывая с насмешкой, что в октябре семнадцатого он будто бы сбежал из Петрограда в женском платье.

«Успех Керенский имел на фронте потрясающий, – вспоминал современник. – Керенский в ударе: его широко разверстые руки то опускаются к толпе, как бы стремясь зачерпнуть живой воды волнующегося у его ног народного моря, то высоко поднимаются к небу. Заклиная армию отстоять Россию и революцию, землю и волю, Керенский требует, чтобы и ему дали винтовку, что он сам пойдет впереди, чтобы победить или умереть.

Я вижу, как однорукий поручик, нервно подергиваясь лицом и телом, прихрамывая, стремительно подходит к Керенскому и, сорвав с себя Георгиевский крест, нацепляет его на френч военного министра. Керенский жмет руку восторженному офицеру… Одна за другой тянутся к Керенскому руки. Бушуют рукоплескания».

Деятельность Временного правительства и по сей день остается недооцененной. Февраль считается всего лишь прелюдией Октября. Но если бы установилась буржуазная демократическая республика, Россия стала бы крупнейшей мировой индустриальной державой, не заплатив такой страшной цены, которую ее заставили заплатить большевики. Но почему же всего за полгода от революционного восторга и надежд Февраля не осталось и следа?

В семнадцатом году бездна уже разделила Россию на два лагеря. Может быть, один только Керенский верил, что канат, по которому он, балансируя, скользит над бездной, есть тот путь, по которому пойдет революция… Керенский пытался найти согласие в обществе и тратил все свои силы на это единение, его и называли «главноуговаривающим».

«В его речи чувствовалась живая, всепримиряющая вера в Россию, в революцию, в справедливый мир, – записывал в дневнике современник. – Главным же образом в нем чувствовалась святая, но наивная русско-либеральная вера в слово, в возможность все разъяснить, всех убедить и всех примирить».

С каждым днем он отставал от стремительно развивающихся событий и терял поддержку. Известно, как любит российская интеллигенция очаровываться новыми политическими фигурами, а потом столь же поспешно разочаровываться. А он не понимал, почему общество к нему так переменилось.

Февраль был праздником избавления от власти, которая так надоела и опротивела всем. А дальше начались революционные будни.

«Керенский ездит по фронту, – записывал в дневнике современник, – целуется, говорит, как Кузьма Минин, его качают, ему аплодируют, дают клятвы идти, куда велит, но на деле этого не показывают: погрызывают подсолнушки да заявляют разные требования. А в тылу взрывы, пожары, железнодорожные катастрофы, аграрные захваты, погромы, грабежи, самосуды, нехватка продуктов и страшное вздорожание жизни».

Надо было устраивать жизнь по-новому. А как? Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране. Но выяснилось, что нет привычки к самоорганизации. В стране всегда была только вертикаль власти, но отсутствовали горизонтальные связи. Люди не привыкли договариваться между собой – ведь все решало начальство. Не было привычки принимать во внимание интересы других. Господствовала нетерпимость к иному мнению. Компромисс – презираемое слово.

«Полиция все же следила за внешним порядком, – записывал в дневнике один из москвичей, – и заставляла дворников и домовладельцев очищать от тающего снега крыши, дворы, тротуары и улицы. А теперь, при свободе, всякий поступает как хочет. На улицах кучи навоза и громадные лужи тающего снега…