Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

рабыню ведут к пирсу, где усаживаемся на небольшой, отделанный деревом катер. Когда вижу стоящего у трапа человека во флотской форме, автоматически вспоминаю своего Капитана. Прислушиваюсь – не вякнет ли под руку? – но тот молчит.

На соседних судах толкучка, их заполняют десятки, а может, сотни туристов, нас же только двое (если не считать капитана). На корме столик, за него и усаживаемся. Хочу ли я шампанского?! Ой, нет! Нельзя категорически!

– Ах, да… – морщится Эхнатон. – Я совсем забыл. Тогда сок. Фрэш тебе можно?

– Наверное…

Прислуживает капитан, он выставляет на столик шампанское, свежевыжатый сок и фрукты. После этого отчаливаем, и вот уже мимо плывут особняки и дворцы, вполне соответствующие нашему фараонову завтраку. В голове сумбур, я по-прежнему подавлена и растеряна. По счастью, слева по борту возникает Инженерный замок, и я выдаю, мол, тут уникальные интерьеры, жаль, их мало кто видит. Все восхищаются Эрмитажем, а ведь в этом дворце тоже очень красивое внутреннее убранство!

– Тебе-то откуда известно? – усмехается фараон.

– В художественной школе рассказывали.

Он опрокидывает бокал с шампанским.

– В школе, говоришь… А кто за нее платил – ты в курсе?

– А за нее надо было платить?!

В ответ раздается хохот, который называют гомерическим. Впрочем, фараоны и должны так смеяться, выказывая свое величие и презрение к нам, рабам и рабыням.

– За все надо платить, родная! За все! Твоим мозгам такое не понять, но почему этого не понимает Катерина?!

Он еще наливает, опрокидывает бокал, разворачивается на стуле.

– Федор! – кричит раздраженно. – Вискаря принеси!

Когда на столике возникает зеленая бутыль с надписью Jameson, Эхнатон начинает хлестать оттуда. Он чем-то разозлен, а тогда хорошего не жди: гнев фараона все равно, что гнев богов. Сижу, вцепившись в сиденье, слушаю про Катерину, дескать, как не понимала жизнь, так и сейчас не понимает! Клуша, наседка, дальше своего курносого носа ничего не видит! Я же киваю, моля об одном: чтобы гнев не перекинулся на меня!

– Я всегда за всех плачу! Расплачиваюсь самым дорогим! Причем лишила меня самого дорогого – ты!

Палец с золотым перстнем упирается в меня. Увы, молитва не услышана, моя персона тоже подвергается обструкции, хотя непонятно – почему?!

– Ах, не понимаешь…

Эхнатон ослабляет узел галстука и какое-то время молчит. А затем произносит на удивление спокойным голосом:

– Ты убила мою мать. Да, да, не таращи на меня глаза! Своей дебильной болезнью ты свела ее в гроб! А она была для меня самым дорогим человеком. Не ты, не моя бывшая жена, а именно мать! И я вам этого никогда не прощу!

Не сразу соображаю, о ком речь, ведь у фараонов не бывает матерей, они рождаются от небесных стихий. Лишь затем вспоминается напудренное и накрашенное лицо той, кого полагалось именовать Алевтина Георгиевна. Не «бабушка», тем более не «бабуля», а именно так, по имени-отчеству. У Алевтины Георгиевны, жившей в большой квартире на Московском проспекте, за столом нельзя было не то что чавкать – дышать в полные легкие. Нож в правой руке, вилка в левой, салфетка за ворот либо на колени, и, если что перепутаешь – тут же замечание. Когда начались глюки, я путала ножи с вилками, даже разуваться забывала. О, какая тогда начиналась экзекуция! Как я посмела пройти в залу (так и произносилось: «зала») в своих грязных кроссовках?! Во-первых, это обувь не для девушки, а для шпаны лиговской! Во-вторых, их надо снять в прихожей, надеть тапки и только потом проходить! У меня же в голове завелись тараканы, которые сводили на нет все увещевания, приводя Алевтину Георгиевну в состояние полного разочарования.

– Ничего из нее не выйдет! – говорила Эхнатону прямо при мне. – Зря только деньги тратишь на ее обучение. Она же непредсказуемая! Как нынче говорят, дебилка! Разве можно такой гордиться?! Такой дочери стыдиться надо!

После того, как я раскокала по неосторожности три предмета из фамильного сервиза, мне было отказано от дома. А вскоре я услышала малопонятное слово «инсульт», его в истерике повторял Эхнатон, запершись с Катей в кухне. Именно тогда он исчез из нашей квартиры, переселившись на Московский проспект, где вроде проживает до сих пор.

Очередную порцию Jameson опрокидывают с таким выражением лица, будто в бокале – яд. Эхнатон в тоске, да что там – в отчаянии, ему хочется отравиться! Но яд не действует, отчего на глазах наворачиваются слезы. Фараон плачет из-за рабыни, надо же! Может, прыгнуть в Нил? Нева предстает великой африканской водной артерией, а окружающий классицизм и ампир – тяжеловесной египетской архитектурой. Ну? Только пальцем шевельни, намекни на необходимость священной жертвы, и я, не раздеваясь, сигану в нильскую волну!

Когда перевешиваюсь через борт и гляжу на темную воду с маслянистыми разводами, желание приносить себя в жертву пропадает. Эта вода не только грязная, но и наверняка холодная, а я холода боюсь. И тут Капитан голос подает:

– Нет уж, прыгай, если задумала!

– Да не задумала я ничего! Просто фараон не должен плакать!

– Так уж и фараон? Вообще-то он считается твоим отцом.

– Не может быть!

– Может, может… Хотя, если не уверена – проведи эксперимент. Прыгни в воду и посмотри, будет ли твой Эхнатон снимать белый костюмчик. Будет ли заголяться до трусов и нырять следом, чтобы тебя спасти…

– Нет, – мотаю головой, – не будет! Он такой великий, такой успешный, а я кто? Тварь, лягушка, которая никогда не станет царевной! Эта лягушка укокошила Алевтину Георгиевну, а фараона довела до слез!

Пока я полемизирую, Jameson еще дважды наливают в бокал. На ветру слезы высыхают, и взор опять обращают на меня.

– Почему ничего не ешь? Это все денег стоит, вообще-то…

– Да? Тогда сока попью…

Напиток резкий, терпкий, я делаю глоток и ставлю стакан обратно. Внезапно тот выскальзывает из ладони, и сок проливается на столешницу.

– Да что ж ты такая… Нелепая!

Эхнатон (а может, и не Эхнатон) опять оборачивается:

– Федор! Иди вытри! И давай к какому-нибудь причалу направляйся, что-то мне эта прогулка…

После того, как стол протерли, катер делает вираж и прибавляет скорости. А на столешнице появляется черный кейс. Он блестит на солнце натуральной кожей, посверкивает золотыми застежками, обещая нечто невероятное. Может, оттуда извлекут статуэтку божественного скарабея?

Но вместо египетского артефакта появляется стопка купюр.

– Вообще-то я не обязан, ты давно совершеннолетняя. Но я по-прежнему даю деньги.

– Спасибо… – бормочу.

– Тут очень приличная сумма. И мне хотелось бы, чтобы она была потрачена на тебя. Купи себе одежду нормальную, что ли…

Спустя полчаса стою на набережной Стрелки, сжимая