Забытые богом - Олег Игоревич Кожин

тянет… – Она завозилась беспокойно, вцепилась в него руками, ощупывая. – Люшка, ты точно вернулся? Я не брежу?

– Точно, точно, Вер, – уверенно ответил он, хотя уверенности как раз и не чувствовал. – Я вернулся, и все хорошо…

– Ты только не вздумай заболеть… – прошептала Вера, засыпая. – Если ты заболеешь, я умру… Мы умрем, Люшка. Мы умрем. Не болей, пожалуйста.

– Не умрете, – пообещал Илья. – Я не позволю.

– Не все от нас зависит, глупенький…

– На все воля Божья?

– Воля… – вздохнула Вера. – Знаешь, Ему тревожно в последнее время. Не могу объяснить… Он и раньше за нас волновался, ну, знаешь, как наседка за цыплят волнуется… А сейчас Ему тревожно по-настоящему, взаправду.

– Не о чем тревожиться. Скажи Ему, что мы справимся. Я здесь, и я о вас позабочусь. Спи.

К счастью, Вера уже и так спала. Илья выставил ладони перед лицом – пальцы ходили ходуном. Ребенок появится через несколько месяцев, в марте – апреле, если подсчеты верны. Ни ночь, ни мертвая пустота, ни незримое ощущение недоброй силы не пугали Илью так, как близящиеся роды.

Праведные сестры

Ключи, январь

С той самой ночи Люба лишилась сна. К десяти вечера сестры, пожелав друг другу спокойной ночи, расползались по лежкам. К одиннадцати Надежда уже вовсю похрапывала, а Вера вела свои невнятные разговоры. И только Любе не спалось. Она шаталась по дому, выискивала, чем бы себя занять, но все дела были сделаны еще днем, а читать при свете одинокой керосиновой лампы не получалось даже в очках.

Иногда Любе казалось, что она вновь слышит голос Нечистого в скрипе половиц, в шуме ветра в дымоходе, но только казалось. Она знала, что в сенях никого нет и что огнистые глаза не более чем страшный сон. Вот только подойти и открыть дверь в ночь заставить себя не могла. Боялась.

К утру, когда темень на улице становилась не такой непроглядной, а сестры начинали потихоньку возиться в постелях, Люба выбиралась из дома, надевала лыжи и шла к скованному льдом Енисею. Здесь, на берегу огромной реки, что была задолго до нее и просуществует еще многие лета после, Любе становилось немного спокойнее. Тут она стояла, выдыхая в морозный воздух облака пара, пока на горизонте темная горечь ночи смешивалась с молоком наступающего дня.

Рассвет она так ни разу и не встретила. Мороз стоял такой, что в лесу трещали деревья. Еще раньше, чем солнце выплескивало багряные отсветы на верхушки вековых сосен, у Любы коченели руки и ноги. Нос краснел, истекая соплями, пальцы в толстых варежках отказывались сгибаться, стылая ломота выкручивала кости.

По своим следам Люба возвращалась домой, к сестрам, которые к этому времени уже садились пить чай с травами. Опасно так ходить, ворчала на нее Надежда, волки, не приведи Господь! Или люди лихие, поддерживала сестру Вера и фальшиво смеялась. Ясное дело, какие уж там люди. Сестры возились с приготовлениями к Новому году, и, хотя он формально все еще оставался ее затеей, Любе уже было глубоко наплевать на праздник. Нечистый открыл ей глаза, и Надино ворчание про ад на Земле перестало казаться старческим маразмом. Персональная преисподняя для бессмертных старых ворон. Не будет ни волков, ни лихих людей, ни наводнений, ни ураганов. Будут тепло, и кров, и пища в погребах. Сестры будут жить и мучиться вечно. Нечистый не даст им умереть.

Отогревая замерзшее лицо над ароматным чайным дымком, Люба кивала, соглашаясь с Надей и Верой. В тепле на нее наваливался долгожданный сон. Он клал тяжелую ладонь на Любин затылок и давил, настойчиво предлагая прилечь. И Люба поддавалась его мягким уговорам. К шести вечера она просыпалась разбитой и ничуть не отдохнувшей. А на утро, не в силах выносить тягучее ожидание непонятно чего, вновь шла на берег. Проклятый Сизиф был счастливчиком. У него, по крайней мере, были камень и гора. Как-то раз, окоченевшая, она брела по раскатанной лыжне, мечтая о горячем чае с шиповником, и вдруг, ни с того ни с сего, встала как вкопанная. Точно кто-то изо всех сил дернул ее за пояс, веля остановиться. Повинуясь неожиданному импульсу, она сошла с проторенного пути, шагнув на плотный наст. Отталкиваясь палками, неспешно катилась среди домов, уходя в глубь деревни, туда, где, занесенный снегом почти под крышу, стоял смутно знакомый дом.

Неказистая избушка, обшитая рейкой, совсем крохотная. Не для семьи, но и не для бобыля, вроде Хромого Ермила. У того дом был большой, просторный, достался в наследство от матери с отцом. Не его вина, что Бог так и не дал им с женой детишек. Здесь же жил явный одиночка. Зеленая краска на досках давно облупилась, пошла лохмотьями, точно дом обгорел на солнце. Ставни на окнах перекосило, навес над крыльцом опасно накренился влево и, казалось, держался только за счет высоких сугробов. За домом давно не ухаживали. Оно и неудивительно. Если его хозяйка дожила до Конца Света, ей, должно быть, не меньше сотни лет стукнуло. Когда Люба была еще соплюхой, Серафиме Андреевне уже перевалило за сорок.

Надо же, столько лет минуло, а имя всплыло в памяти легко, как раздутый от газов утопленник. Кто жил в доме напротив? Семья какая-то… Кажется, у них сын был примерно Надиного возраста… А через два дома кто? Молчала память, поскрипывала от напряжения, но молчала. В деревне и было-то всего домов тридцать, раньше Люба помнила всех жителей поименно. А теперь? Ближайших к матери соседей разве что… Да еще Серафиму Андреевну, как оказалось.

«Ее, пожалуй, забудешь», – подумала Люба, обходя дом по кругу.

Ставни окна, выходящего на лес, сорваны, стекло выбито толстой веткой, застрявшей в раме. На снегу вдоль стены живого места нет от кошачьих следов. На осколке стекла застыли кровавый потек и прилипший клок белой шерсти.

«Греются там, сволочи! – зло подумала Люба. – На таком морозе как не окочурились еще? Минус тридцать, небось, а может, и все минус сорок…»

Стекло противно задребезжало, когда лыжная палка воткнулась в зазор между рамами. Люба надавила, с хрустом выломав защелки из гнилых пазов. Просунув голову внутрь, с тревогой огляделась. Темно, хоть глаз коли. Да еще и пахнет скверно. Кошками. Помедлив минуту, она все же отстегнула крепления и осторожно спустилась внутрь.

Вытянув руки, Люба шла на ощупь, касаясь пальцами стен. Глаза постепенно привыкли к темноте, стали различимы силуэты мебели. Ругая себя на чем свет стоит, она добралась до кухни. Возле печи, как и ожидалось, нашлись свечи и