Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Ничего, — ответил мальчик, оставшийся, казалось, равнодушным к этому полудопросу. — Я только хотел посмотреть на него.

Скрытничать дальше не было смысла.

— Я Демосфен. Что тебе нужно?

Мальчик улыбнулся одной из тех улыбок, которыми вежливые дети встречают неуместные шутки взрослых.

— Я знаю, какой он из себя. Кто вы по-настоящему?

О, какие глубины разверзались под ногами! Бесценная тайна могла заключаться в этой выходке. Подобные тайны нужно узнавать во что бы то ни стало.

Демосфен инстинктивно оглянулся. Дом был полон глаз. Как удержать мальчишку, если он сбежит или начнет кричать, потревожив это осиное гнездо? Часто в Афинах, во время дозволенных законом допросов рабов, он стоял рядом с дыбой. Пытки были разумной необходимостью: если бы рабы не боялись закона больше, чем своих хозяев, их свидетельство ничего бы не значило. Иногда допрашиваемые были не старше этого мальчика — невозможно проявлять мягкосердечие при дознании. Но здесь, посреди варваров, он не владел ни одним законным средством. Он должен был сделать многое, обойдясь малым.

В это мгновение из окна его комнаты донесся глубокий мелодичный голос, пробующий гамму. Эсхин стоял на свету, расправив широкую грудь. Мощный обнаженный торс был хорошо виден. Мальчик, обернувшийся на звук голоса, воскликнул:

— Вот он!

Первым чувством Демосфена была слепая ярость. Накопившаяся за годы зависть, раздраженная и подстегнутая насмешкой, едва не спалила его. Но нужно быть спокойным, нужно размышлять, двигаться шаг за шагом. Предатель здесь, под боком, и этот предатель — Эсхин! Невозможно и желать лучшего. Ход за ним; он должен получить доказательства, перед всеми уличить своего врага.

— Это Эсхин, — сказал он, — сын Атромета, до недавнего времени актер. Это актерская разминка — то, что он сейчас делает. Любой в доме для гостей скажет тебе, кто он такой. Спроси, если желаешь.

Мальчик медленно переводил глаза с одного афинянина на другого. Так же медленно его чистую кожу заливала багровая краска, волной поднимающаяся от груди до самого лба. Он не произнес ни слова.

Как подступиться? Одно бесспорно — и эта мысль прочно сидела в его мозгу, даже когда он обдумывал следующую фразу, — никогда прежде не видел он столь красивого мальчика. Кровь под тонкой кожей просвечивала, как вино в поднятом на свет алебастровом сосуде. Желание становилось непреодолимым, пугая расчеты. После, после, — будущее зависит от его способности сохранить голову ясной сейчас. Когда он выяснит, кому принадлежит мальчишка, то попробует его купить. Кикн уже давно утратил свою миловидность и теперь был всего лишь полезен. Нужно быть осторожным, прибегнуть к надежному посреднику… Глупость. Что действительно нужно, так это успеть прижать маленького негодяя, пока он не опомнился.

— Теперь, — бросил Демосфен резко, — говори правду. Не лги. Чего ты хочешь от Эсхина? Ну? Я уже знаю достаточно.

Он медлил слишком долго; мальчик успел собраться с духом и принял дерзкий вид.

— Полагаю, нет, — сказал он.

— Твое послание для Эсхина. Ну же, не надо лгать. Что в нем?

— Зачем мне лгать? Я тебя не боюсь.

— Посмотрим. Чего ты от него хочешь?

— Ничего. Как и от тебя, впрочем.

— Наглый мальчишка. Полагаю, твой хозяин тебя избаловал. Полагаю также, что это еще не поздно исправить.

Мальчик уловил намерения Демосфена, даже если не понял его греческого.

— Прощай, — сказал он вежливо.

Нельзя его отпускать!

— Стой! Не смей уходить, пока я не закончил. Кому ты служишь?

Холодно, с едва заметной улыбкой, мальчик взглянул на него снизу вверх.

— Александру.

Демосфен нахмурился. Александр, по-видимому, было именем каждого третьего знатного македонца. Мальчик задумчиво помолчал, потом добавил:

— И богам.

— Ты крадешь мое время, — сказал Демосфен. Он задыхался, теряя контроль над своими чувствами. — Подойди.

Он схватил мальчика за запястье, когда тот уже поворачивался, чтобы идти. Мальчик отпрянул, но не стал вырываться. Он просто смотрел. Его глубоко посаженные глаза расширились. Потом зрачки сузились, и их словно затянуло пленкой. Медленно, утонченно учтиво и очень спокойно он сказал по-гречески:

— Отпусти меня. Или ты умрешь, обещаю.

Демосфен разжал пальцы. Внушающий ужас порочный мальчишка, — очевидно, любимец какого-то вельможи. Его угрозы, без сомнения, пусты… но ведь здесь Македония. Мальчик все еще стоял на месте, пристально вглядываясь в лицо Демосфена. У того внезапной судорогой свело живот. Он подумал о засадах, яде, кинжалах во мраке спальни… Его желудок сжался, по коже прошел озноб.

Мальчик стоял неподвижно, его глаза блестели из-под спутанной шапки волос. Потом он отвернулся, перемахнул одним прыжком невысокую стену и исчез.

От окна донесся гулкий голос Эсхина, взявший сначала низкие ноты, потом эффектно подскочивший до тонкого фальцета. Подозрение, одно лишь подозрение! Не на чем выстроить обвинение; то, что очевидно для него самого, не сделать столь же очевидным для остальных. От саднящего горла простуда поднялась в нос, Демосфен отчаянно чихнул. Он должен получить свой отвар, пусть даже приготовленный невежественным дикарем-недоумком. Очень часто в своих речах говорил он о Македонии как о стране, не могущей дать цивилизованному миру даже приличного раба.

Олимпиада сидела в золоченом кресле с резными пальметтами и розами. Солнце широким потоком вливалось в окно, прогревая высокую залу, пятная пол пляшущими тенями готовых зазеленеть ветвей. Под рукой у нее стоял небольшой столик кипарисового дерева, на скамеечке у ног сидел сын. Его зубы были стиснуты, но сдавленные вскрики то и дело прорывались сквозь них. Мать расчесывала ему волосы.

— Последний колтун, дорогой.

— Нельзя ли его отрезать?

— И обезобразить тебя? Хочешь походить на раба? Если бы я не следила за тобой, ты бы давно завшивел. Все. Вот тебе поцелуй за терпение, можешь есть свои финики. Не трогай мое платье, пока пальцы липкие. Дорида, щипцы.

— Они все еще очень горячие, госпожа. Прямо шипят.

— Мама, пора перестать завивать мне волосы. Никому из мальчиков не делают завивки.

— Ну и что? Следуют за тобой, а не ты за кем-то. Или ты не хочешь быть красивым ради меня?

— Вот, госпожа. Теперь, я думаю, они не подпалят волос.

— Да уж надеюсь! Не дергайся. Я делаю это лучше цирюльников. Никто не догадается, что волосы не вьются от природы.

— Но меня видят каждый день! Все, кроме…

— Тише, обожжешься. Что ты сказал?

— Ничего. Я думал о послах. В конце концов, я, наверное, надену украшения. Ты была права, зачем нам одеваться по афинской мерке?