Государыня for real - Анна Пейчева

— Ой, ой-ой-ой! — заверещал вдруг Столыпин. — Вытащите его, вытащите скорей! Гавриил, у меня в какао жук!

— Ох, горе ты мое, — вздохнул Левинсон, подцепляя указательным пальцем шевелящегося усача и отщелкивая его в дождь за окно. — И зачем ты только напросился в эту поездку? От жары тебе плохо, на стиральный порошок аллергия, насекомых боишься. А еще энтоломог называется.

— Я не энтомолог, я ботаник, — с видом оскорбленной невинности заявил Столыпин. — Хотите расскажу вам всё про вон тот плакучий кактус? — Он кивнул в сторону улицы, где уродливые колючие лианы с лохматыми бутонами ползли вверх по покосившимся столбам линии электропередачи.

— Не хочу, — мрачно ответствовал Левинсон, проглатывая залпом остатки кактусовой отравы из своего стакана. — Хватит с меня местной флоры на сегодня. Мы с тобой зачем сюда пришли? Проводника искать по джунглям. Ну так давай начинать знакомиться с местной фауной.

Однако Столыпина было не остановить.

— Селеницереус грандифлорус, семейство кактусовые, ареал обитания — тропические леса Южной Америки, — детское лицо Столыпина впервые за долгое время приобрело воодушевленный вид, наивные голубые глаза светились от удовольствия чистого знания. — Воздушные побеги этого кактуса имеют ребра и воздушные корни, что позволяет ему цепляться к различным опорам — к деревянным столбам в данном случае. Ароматные цветки Селеницереуса достигают тридцати сантиметров в длину и распускаются исключительно по ночам. За эту удивительную особенность растение получило романтичное название «Царица ночи»…

— Мелисса, — сказал Левинсон.

— Что? Ну, если подумать, госпожу Майер и правда можно было назвать Царицей ночи…

— Нет, Семен, — Левинсон схватил товарища за руку. — Смотри — там Мелисса!

Экс-премьер-министр Российской империи, если это и правда была она, а не ее призрак, во что скорее был готов поверить Левинсон, подошла к барной стойке и окликнула бармена.

— Семен, Семенушка, — отчаянно просипел Левинсон. — Ты тоже ее видишь? Или у меня галлюцинации от проклятой кактусовки?

— Вижу, сударь, вижу, — так же ошеломленно отозвался Столыпин. — Только, прошу, отпустите мою руку. Вы мне сейчас все пальцы переломаете.

Левинсон хмурился и смотрел на Мелиссу, стряхивающую воду с плаща и непринужденно общавшуюся с барменом. За последние недели она сменила привычные шпильки на военные ботинки с высокой шнуровкой, а классический брючный костюм — на сине-белую испанскую военную форму с широким кожаным ремнем, подчеркивающим талию. Стрижка у нее теперь была под мальчика, и все же это однозначно была она, Мелисса Майер, бывшая возлюбленная Гавриила Левинсона и бывшая глава правительства Российской империи.

Ее появление вызвало в переполненном баре эффект брошенного в воду камня. Моряки начали волноваться и орать нечто игривое на разных языках. Мелисса обвела крикунов своим фирменным надменным взглядом и вновь повернулась к стойке. Крикуны обиделись. Некоторые из них, пошатываясь, направились к ней.

— Семаргл меня разбери, — пробормотал Левинсон. — Пора вмешаться.

Бросив взгляд на густую толпу, преграждавшую ему путь к Мелиссе. Левинсон запрыгнул на липкий, как дно помойного ведра, стол, набрал побольше воздуха в легкие и гаркнул на английском:

— Эй! Парни! Всем кокуй за мой счет! Выпьем за… — Он стал лихорадочно думать, какой тост может объединить всех этих людей. «За свободную Венесуэлу» — нельзя, в зале были испанцы. «За короля Луиса Второго» — тем более нельзя, местные льянеро прикончат его прямо на этом столе. — За электричество!

Бар утонул в аплодисментах и кокуе. За возвращение электричества, которое никто не замечал и которое оказалось почти столь же важным, как воздух, хотели выпить все.

Тяжело спрыгнув со стола — сорок лет не двадцать, — он обнаружил рядом ее.

Мелисса, чертовски хорошенькая с этой мокрой короткой стрижкой, насмешливо наблюдала за его неуклюжими маневрами, потягивая нечто волшебно-золотистое из толстодонного стакана, на удивление чистого по венесуэльским стандартам.

— Ты где угодно шоу устроишь, как я погляжу, — сказала Мелисса, и Левинсон отчего-то взволновался, как двадцатилетний мальчишка, услышав этот опьяняющий голос.

— А ты все так же где угодно раздобудешь скотч, — принюхался Левинсон. Он изо всех сил старался сохранить ироничную независимость. Хотя ему и правда было интересно, как Мелиссе удалось выпросить столь благородный напиток в океане скверной кактусовки, в котором Левинсон купался последние сутки.

— Испанский мундир плюс моя собственная неотразимость, — усмехнулась Мелисса. — Хочешь, и тебе достану?

— Мне, пожалуй, на сегодня хватит градусов, — отказался Левинсон. — Лучше скажи — какого черта ты тут делаешь?!

— Тот же вопрос и к тебе… Майн Готт! А это кто там у нас у окошка прячется? — Вот теперь Мелисса удивилась по-настоящему. — Неужто герр Столыпин собственной персоной? Здравствуй, дружок. Вот уж кого точно не ожидала здесь встретить! От Габриэля всего можно ожидать, но ты-то, Семён? Как тебя мамочка отпустила?

— А она и не отпускала! — хвастливо сказал Столыпин, ероша свои бараньи кудряшки, заметно отросшие за последний месяц. — Я ей как мужчина заявил — еду и всё!

— Похвально, дружочек, похвально, — умильно сказала Мелисса. — Ну-с, а теперь давайте все по порядку.

Столыпин взахлеб бросился рассказывать Мелиссе про инверсию, про два гигантских магнита, про то, как он пошел против мамули. Как они с Гавриилом пробирались сквозь притихшую Европу, охваченную смятением и тревогой. Как они попали в шторм посреди Атлантики. Как он боится пробовать местную кухню и питается последние сутки одним только какао. Про жука в чашке. Про то, что внезапно, уже перед самым отъездом, выяснилось, что у них строго ограничено время на выполнение миссии — академики подсчитали, что запасов на Луне хватит примерно на полгода, а значит, они с Левинсоном должны уложиться в сто восемьдесят дней. Семнадцатое ноября — час «икс». Кучу времени потратили на плавание — невозможно поверить, что раньше только так и путешествовали, черепашьими темпами! Теперь до семнадцатого ноября остается всего сто тридцать девять дней, а они пока даже не представляют, как добраться до долины Апуре, не говоря уже про всё остальное…

Семен рассказывал, Мелисса слушала, позабыв про свой виски, а Левинсон старался на нее не смотреть: разглядывал сквозь ливень силуэты испанских кораблей, пришвартованных неподалеку; считал выбитые окна в пестрых трущобах, которые сами венесуэльцы называли «барриос»; бросил это безнадежное занятие, когда понял, что никаких окон в барриос изначально не было; и не удержался, впился-таки глазами в Мелиссу.

Она была очень хороша. Загорела, помолодела. Он попытался уверить себя, что причиной теплой волны, которая поднималась у него в груди, был тошнотворный кокуй, но нет — чувство было слишком приятным. Левинсон вынужден был признать, что он рад-радешенек видеть свою бывшую возлюбленную. Сейчас, когда ей не нужно было от него ни прямых эфиров, ни ток-шоу в прайм-тайм, ни продюсерских услуг по формированию позитивного общественного мнения, ни квадрокоптеров, — она казалась такой расслабленной, несмотря на окружавшую их дикую обстановку.