Тарлан - Тагай Мурад

видит, говорили мы. Вот еще Искандер Двурогий, рога растопырил – не обойдешь[12], добавляли.

Правда, с теми, кто его нрав одобрял, он и «ассалом!», и «алейкум!». Дружбу водил, сердце открывал, не таился.

А кто ему не по сердцу, тем и «ассалом» не скажет! Видно, паренек нас ни во что не ставит, думали мы.

Видно, кто-то из нас ему по душе, а кто-то – не так уж.

В глубине-то души он к нам тянулся. Любил нас, сочувствовал и сострадал. Все люди должны между собой быть как братья, которые из одной утробы, – так говорил.

Но если хоть что одно плохое от нас заметит… Тут уж, как говорится, руки после нас моет и под мышку себе сует. Явится – ни «ассалома», ни «алейкума». Отвернется, словом ни с кем не перемолвится, бровь хмурит, нос морщит. Как отгадаешь, что у него на душе?

Такой нелюдимец!

Вдаль глазом упрется – ресница не дрогнет.

Мы, конечно, тоже туда глянем, куда он уставился. Пусто до самого края земли. Так вот. Ну, хоть бы облако какое.

Так он и жил, удивляя нас и поражая.

А спросишь о чем-нибудь, только «да – нет», и весь привет.

Дадим ему, бывало, воду. Он на нее вылупится, будто в первый раз увидал. И головой по-своему качает.

Нам, конечно, неприятно. Благодарность хочется услышать.

«Ты скажи что-нибудь человеческое».

«Что сказать?»

«Ну хоть “да воздастся вам добром” скажи…»

А он сядет, колени обхватит. И вдаль – на вершины Бабатага – задумчиво глядит. И не отрываясь от Бабатага, произнесет:

– «Правдивая речь – в сердце, а с языка сорвется – уже ложь».

И еще – из всех певцов только одного признавал. Это, говорит, Юнус Раджаби[13].

Когда Юнус Раджаби поет, то, если какие говорильщики и кашляльщики рядом, паренек наш их взглядом прожигает. А уж если зубоскальщики – прямо стрелу в них целит.

Сам, когда Юнус Раджаби поет, голову склонит, дивится, слушает.

Он… он и сам поет!

Пойдет за холм, где трава погуще. Косит-косит, потом вокруг глянет. Никого рядом, совсем один. Из скошенной травы подушку устроит. Руки под голову, глаза – в небо, где облака белоснежные, как хлопковые хирманы[14], и стаи воробьиные чирик-чирик… И давай носом песню мычать. Едва-едва губы шевелятся.

Вот от этого паренька и явились свахи!

3

Эсан-мясник сразу отрезал:

– От кого? От Каплона?[15] Не бывать этому!

– Мясник, не торопитесь, не горячитесь.

– Хочу – горячусь, хочу – не горячусь! Он же ни «ассалом», ни «алейкум» не знает!

– Мясник, говорят: слушай сердцем, не ушами, гляди умом, а не глазами. Уши-глаза обмануть могут.

– Да он на человека не похож!

Тут уж свахи все свое искусство употребляют. Слово к слову на Мясникова отца разговор переводят, нахваливают:

– Отец-то, мир его праху, какой хороший человек был…

– Какой храбрый был…

– Какой щедрый был…

– Эсанбай-мясник немного на отца похож…

– Что ты говоришь, Эсанбай – вылитый отец…

– Да в чем же вылитый?

– А в том: настоящий мусульманин, со словом не спешит, не торопится…

Так свахи под конец отца незаметно к сыну приплели, так что Эсан-мясник послушал-послушал, да и смягчился.

– Ничего, – говорит, – сейчас вам не скажу. Совет держать буду. В родне недостатка нет, да и супруга моя, которая с детства о девочке заботится… Приходите еще раз, посоветуемся.

4

Девушка самой младшей в семье была, с пяти лет круглой сиротой росла.

Осталась у брата на руках.

Жена брата целый день бровь хмурит, нос морщит.

Нахмурит бровь – сиротка не дышит. Только глазами хлоп-хлоп, глаза круглые, как яблоки. Со всех ног бежит. За колыбель племянника обеими рука схватится, давай ее качать, старательно, с душой.

«Вот колыбельку покачаю, сноха бровь разгладит, ругать не станет…»

Вот о чем сиротка мечтала!

Голодает, бывало. Палец сосет. А звука не издаст.

Мясничиха дастархан стелет. Сиротку подзывает. Та тихонько к дастархану подойдет. Палец посасывает, на сноху грустно глядит. И на дастархан, палец посасывая, грустно глядит. Наконец, палец изо рта вытащит, к дастархану протянет. Сперва пальцем угол стола тронет. Оттуда уже к самому дастархану тихо-тихо переберется. А там и к краю лепешки притронется.

Отломит сиротка кусочек лепешки, на сноху глянет, надкусит, пожует тихонечко.

На словах-то сиротка Мясничиху любила-почитала, а в душе обиду копила.

По правде, ни брат, ни сноха сиротку от своих детишек не отличали. И все же понимала сиротка, есть в этом доме между ней и племянниками разница.

То сиротка – друг искренний, то замкнется, затоскует.

Тихоня, одним словом.

Жизнь сиротка, точно буковки разглядывала, все мелкие поступки и слова замечала. Самые плохие в сердце складывала.

Чуткая.

Еще зернышком была, а уже взрослыми глазами на мир смотрела. На все внимание обратит. Такое оно дело сиротское.

А ведь сиротка девушкой была, и какой!

Кипарис, одним словом!

Лицо ее белоснежным назвать – против правды погрешить, смуглым назвать – девушку обидеть.

Как спелая пшеница – вот какого цвета!

Сама полной луной сияет, саратанской звездой мерцает[16], косы дождем-грозой рассыпает. Косы друг о дружку бьются, словно устремляются к кому-то… Иначе разве струились бы так они, по коленкам шлепая?

А черная родинка в уголке тонких губ? А ямочка на подбородке?

А про ту, которая на правой щеке, мы и говорить не станем!

5

Как сказал Мясник, так и сделал.

Теперь как родня-кумовья, собравшись, решат, так судьба сиротки и устроится.

6

Снова свахи пожаловали.

Два дня с первого их прихода прошло.

А родня-кумовья одни одно говорили, другие – другое.

Третьи недовольные ушли.

Каждый свое слово самым важным считал.

Мясник, бывало, усадит каждого, о сестренке речь заводит. Мясничиха на кухню бежит…

7

Сиротка Аймомо[17] племянника кислым молоком кормит, на сноху стыдливо поглядывает. На себя посмотрит: с головы расшитый платок ниспадает, на плечи ложится. Платье книзу оттянула, коленки прикрыла.

Племянник ручку выпростал, к матери потянулся.

Сноха сиротку обняла.

Долго-долго на нее глядит, едва-едва заметно усмехается.

На грудь ее руку кладет:

– Ты что-то сказала?

– Что я сказала?

– Не притворяйся, скажи хоть что. Сватать приходили.

– Кого?

– Не меня же! Тебя.

– Ах, что я вам сделала? Оставьте меня.

Хмурится Аймомо. К казанку, где масло скворчит-шипит, отворачивается.

Угли кочергой ворошит.

Ярко огонь разгорается.

Племянник к матери потянулся:

– Нямнямку дай! Нямнямку…

Мать взяла его, грудь дала.

– Переживай – не переживай, это уже для нашей головы забота. Мы же за тебя тоже переживаем. Смотри, как племянник твой завертелся…

– Говорят, замуж выйти