Тузы за границей - Мелинда М. Снодграсс

На спуск с гор ушло куда меньше времени, чем на подъем. После перехода продолжительностью в несколько часов, начатого на заре, Шбаланке и Акабаль снова очутились в Хепоне. На этот раз в городке оказалось полно народу. При взгляде на остатки грузовика на площади молодой человек ощутил прилив гордости. Но слишком поздно он задумался о цене, которую город заплатил за его побег, – когда поймал на себе сердитые взгляды кое-кого из мужчин, когда заметил заплаканные, полные ненависти лица многих женщин. В окружении такого количества народу, под конвоем Акабаля, который крепко держал его за локоть, у него почти не было надежды добраться до джипа и бежать.

Их появление в баре, который сегодня превратился в место сбора горожан, было встречено отнюдь не молчанием: одни требовали его смерти, в то время как другие провозглашали его героем. Шбаланке боялся раскрыть рот. Он стоял в сторонке, прислонившись к стойке, а Акабаль забрался на нее. Учителю пришлось обменяться несколькими взаимными окриками и оскорблениями на языке киче и испанском, чтобы завладеть вниманием всех собравшихся.

Юноша был так поглощен наблюдением за людьми, стремясь уловить признаки готовящегося насилия, что до него не сразу начал доходить смысл эмоционального выступления Акабаля. Речь шла о Шбаланке и его миссии, которую оратор сопоставил с христианским Вторым пришествием и концом света, который предсказали древние жрецы.

«Шбаланке, утренняя звезда, явился как предтеча новой эры, в которую индейцы вернут себе свои исконные земли и станут властвовать над ними, как властвовали столетия назад. Погибель грядет лишь для ладино и нортеамерикано, не для майя, которые унаследуют Землю. Киче не должны больше слушать чужаков, социалистов, коммунистов и демократов. Они должны вернуться к истокам или пропадут навеки. А Шбаланке – это знак свыше. Боги наделили его особой силой…»

Совершенно сбитый с толку, молодой человек вспомнил, как Акабаль объяснял ему, что его способности – результат болезни.

«… Но даже сын божий не может в одиночку победить захватчиков. Он был послан сюда, чтобы собрать последователей, воинов, которые будут сражаться на его стороне, пока не отвоюют все, что ладино и столетия украли у них».

Закончив, Акабаль затащил Шбаланке на стойку и спрыгнул вниз, оставив невысокого юношу в грязной футболке и голубых джинсах в одиночестве над переполненным залом. Учитель повернулся к нему лицом, вскинул кулак и принялся скандировать его имя. Сначала медленно, затем со всевозрастающим пылом, люди в зале подхватили призыв; во вскинутых кулаках многих были зажаты винтовки.

Оказавшись один на один с собственным именем, от которого сотрясался зал, Шбаланке нервно глотнул, разом забыв про голод. Пока что он еще был не готов стать вождем, и это вовсе не так рисовалось ему в воображении. На нем не было щегольской формы, а эти скандирующие люди вовсе не походили на ту вымуштрованную и превосходно управляемую армию, которая должна была привести его к власти и усадить в президентское кресло. Все глаза были устремлены на него, и в них горело выражение, которого ему еще никогда не доводилось видеть. Это было преклонение и доверие. Чувствуя дрожь во всем теле, он медленно поднял кулак и отсалютовал им и богам. А сам вознес безмолвную молитву, чтобы не провалить с треском всю эту затею.

Грязный маленький человечек, он понимал, что теперь стал единственной их надеждой. И, случайное ли порождение болезни нортеамерикано или дитя богов, он поклялся всем божествам, которых признавал, майя и европейским, Иисусу, Марии и Ицамне, что сделает для этих людей все, что может.

Но его брату Хун-Ахпу, наверное, приходится не так тяжко.

Они покинули деревню, и, пока Хун-Ахпу снимал свои ватные доспехи, к ним присоединился еще один попутчик – из тех мужчин, которые слушали его у дома хранителя деревни. Теперь они молча шли по Петенскому[36]лесу, каждый наедине со своими мыслями. Передвижение было медленным из-за Чана К’ина, впрочем, карлик явно привык обходиться без помощи окружающих. В деревушке, где жил Хун-Ахпу, карликов не было, но все знали, что эти маленькие человечки приносят удачу и выражают волю богов. Хосе частенько говорил, что лучше бы Хун-Ахпу родился карликом, раз уж боги отметили его своей печатью.

В полдень они сделали привал. Хун-Ахпу смотрел на солнце, своего тезку, висящее в центре неба, когда услышал чьи-то шаги. Чан К’ин подковылял к нему, его лицо было по-прежнему непроницаемым. Они несколько минут просидели рядом в молчании, потом карлик произнес:

– Завтра, на рассвете, жертвоприношение. Боги желают убедиться, что ты достоин их выбора.

Его огромные черные глаза пристально смотрели на юношу, тот кивнул в знак согласия. Карлик поднялся и зашагал обратно, туда, где сидел его брат. У Бола все еще было такое лицо, как будто он желал Хун-Ахпу смерти.

После полудня они снова пустились в долгий и жаркий путь. Когда они добрались до Яльпины, уже почти стемнело. Первым в деревню отправился Чан К’ин, и спустя некоторое время явился посланный им мальчишка. Старейшины разрешили войти всем остальным.

Ребятишки хихикали и насмехались над ватными доспехами Хун-Ахпу, пока матери не зашикали на них. Обращаясь к собравшимся жителям деревни, юноша заговорил о своем предназначении, которое вело его на поиски брата, с кем на пару ему было предначертано возродить их индейскую культуру. Люди согласно кивали головами – у них тоже были предзнаменования, пятнадцать лет назад здесь родился ребенок в переливчатом оперении лесной птицы.

Девочку по имени Мария вытолкнули из толпы вперед. Она оказалась красавицей, а перья, покрывавшие ее голову вместо волос, лишь усиливали это впечатление. Он взял ее за руку, и девочка встала рядом с ним. Мария сказала, что давно ждет его и Хун-Ахпу именно тот человек.

В тот вечер в доме родителей девочки, где остановились Хун-Ахпу и Чан К’ин, перебывали многие жители деревни – приходили поговорить с ними о будущем. Мария ни на шаг не отходила от Хун-Ахпу, пока они не легли спать у очага.

Перед рассветом карлик разбудил Хун-Ахпу, и они двинулись в лес, оставив Марию дома собираться в путь. Юноша захватил с собой только свой мачете, а Чан К’ин – узкий европейский нож. Взяв у карлика нож, Хун-Ахпу преклонил колени, вытянул руки ладонями вверх. Правая, с уже поджившим шрамом трехдневной давности, дрожала в предвкушении. Не морщась и не колеблясь, он вогнал нож в ладонь правой руки и оставил его там; голова его запрокинулась, тело забилось в экстазе.

Недвижимо, если не считать на миг расширившихся огромных глаз, Чан К’ин смотрел, как юноша ловит ртом воздух, как кровь сочится из его руки. Он оторвался от созерцания лишь затем, чтобы положить на землю под льющуюся кровь домотканую тряпицу. Затем вытянул шею, вглядываясь в широко раскрытые невидящие глаза Хун-Ахпу, словно стараясь увидеть в них его разум.

Через несколько минут юноша ничком упал на землю; Чан К’ин подхватил пропитанную кровью тряпицу и при помощи кремня и кресала развел небольшой костерок. Когда Хун-Ахпу пришел в себя, он подполз к огню и бросил подношение в огонь.